Неточные совпадения
«Эй, Азамат, не сносить
тебе головы, — говорил
я ему, — яман [плохо (тюрк.).] будет твоя башка!»
— Славная у
тебя лошадь! — говорил Азамат. — Если бы
я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!
Вдруг, что ж
ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю;
я узнал голос моего Карагёза; это был он, мой товарищ!..
— Если б у
меня был табун в тысячу кобыл, — сказал Азамат, — то отдал бы
тебе его весь за твоего Карагёза.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, —
ты добрый человек,
ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает
меня в горы; отдай
мне свою лошадь, и
я сделаю все, что
ты хочешь, украду для
тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— В первый раз, как
я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под
тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все
мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел
я с презрением, стыдно было
мне на них показаться, и тоска овладела
мной; и, тоскуя, просиживал
я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел
мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Я умру, Казбич, если
ты мне не продашь его! — сказал Азамат дрожащим голосом.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь,
я на все решаюсь. Хочешь,
я украду для
тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись
меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток:
я пойду с нею мимо в соседний аул — и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
— Хорошо! Клянусь,
ты будешь владеть конем; только за него
ты должен отдать
мне сестру Бэлу: Карагёз будет ее калымом. Надеюсь, что торг для
тебя выгоден.
— Не хочешь? Ну, как хочешь!
Я думал, что
ты мужчина, а
ты еще ребенок: рано
тебе ездить верхом…
— Что с
тобой? — спросил
я.
— Да то, что
ты увез Бэлу… Уж эта
мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, — сказал
я ему.
— Послушай, моя пери, — говорил он, — ведь
ты знаешь, что рано или поздно
ты должна быть моею, — отчего же только мучишь
меня?
— Поверь
мне, аллах для всех племен один и тот же, и если он
мне позволяет любить
тебя, отчего же запретит
тебе платить
мне взаимностью?
—
Я твоя пленница, — говорила она, — твоя раба; конечно,
ты можешь
меня принудить, — и опять слезы.
Я решился
тебя увезти, думая, что
ты, когда узнаешь
меня, полюбишь;
я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что
я имею; если хочешь, вернись к отцу, —
ты свободна.
Я виноват перед
тобой и должен наказать себя; прощай,
я еду — куда? почему
я знаю!
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И
ты, изгнанница, — думал
я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь
тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
— Посмотри-ка, Бэла, — сказал
я, — у
тебя глаза молодые, что это за джигит: кого это он приехал тешить?..
— Это лошадь отца моего, — сказала Бэла, схватив
меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. «Ага! — подумал
я, — и в
тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!»
— Как
тебе не стыдно! — сказал
я часовому.
Бывало, спросишь: «О чем
ты вздохнула, Бэла?
ты печальна?» — «Нет!» — «
Тебе чего-нибудь хочется?» — «Нет!» — «
Ты тоскуешь по родным?» — «У
меня нет родных».
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «
Я здесь, подле
тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «
Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
— Что
ты? что
ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он на Кавказе?.. — воскликнул Максим Максимыч, дернув
меня за рукав. У него в глазах сверкала радость.
«
Ты хозяйский сын?» — спросил
я его наконец. — «Ни». — «Кто же
ты?» — «Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «Ни; была дочь, да утикла за море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».
—
Ты бредишь, слепой, — сказала она, —
я ничего не вижу.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал
я, взяв его за ухо, — говори, куда
ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды
я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?»
Мне это надоело, и
я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
«Как по вольной волюшке —
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь
ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
«Скажи-ка
мне, красавица, — спросил
я, — что
ты делала сегодня на кровле?» — «А смотрела, откуда ветер дует».
— «А кто крестил?» — «Почему
я знаю.» — «Экая скрытная! а вот
я кое-что про
тебя узнал».
«
Я узнал, что
ты вчера ночью ходила на берег».
Лодка закачалась, но
я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало
мне силы, но
я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости… «Чего
ты хочешь?» — закричал
я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку.
«
Ты видел, — отвечала она, —
ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила
меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная.
Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и
я мгновенно сбросил ее в волны.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, —
ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени
я не расслышал), что
я ему больше не слуга; дела пошли худо, он
меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма:
я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или
ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что
я для вас! Поймете ли вы
меня?..» — и так далее.
—
Ты видел? — сказал он, крепко пожимая
мне руку, — это просто ангел!
—
Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? — сказал он
мне вчера.
— Мой друг,
мне и не здешнее ужасно надоело. А
ты у них бываешь?
—
Я уверен, — продолжал
я, — что княжна в
тебя уж влюблена.
— У
тебя все шутки! — сказал он, показывая, будто сердится, — во-первых, она
меня еще так мало знает…
— Да
я вовсе не имею претензии ей нравиться:
я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б
я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о
тебе говорила?
— Как? она
тебе уж говорила обо
мне?..
— Стало быть, уж
ты меня не любишь?..
— Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и
ты боишься… —
я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаяние, на глазах сверкали слезы.
— Скажи
мне, — наконец прошептала она, —
тебе очень весело
меня мучить?
Я бы
тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга,
ты ничего
мне не дал, кроме страданий… — Ее голос задрожал, она склонилась ко
мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть, — подумал
я, —
ты оттого-то именно
меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»
— Знаешь ли что? — сказал
я ему, —
я пари держу, что она не знает, что
ты юнкер; она думает, что
ты разжалованный…
— А знаешь ли, что
ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость;
я насилу мог ее уверить, что
ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у
тебя наглый взгляд, что
ты, верно, о себе самого высокого мнения.
— Впрочем, для
тебя же хуже, — продолжал Грушницкий, — теперь
тебе трудно познакомиться с ними, — а жаль! это один из самых приятных домов, какие
я только знаю…
— Благодарю
тебя, Печорин…
Ты понимаешь
меня?..