Неточные совпадения
Ежели нужно только „подождать“,
то отчего же не „подождать“?» Все это до
того резонно, что так
и кажется, будто кто-то стоит
и подталкивает сзади: подожди
да подожди!
С
тех пор
и народ «стал слаб»
и все мы оказались «просты… ах, как мы просты!»,
и «немец нас одолел!»
Да, немец.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч
и видит, что возжаться тут не из чего. Взял
да на круг по двадцать рублей десятину
и продал. Ан одна усадьба кирпичом
того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— Нет, ты бы на немца-то посмотрел, какая у него в
ту пору рожа была!
И испугался-то,
и не верит-то,
и за карман-то хватается — смехота,
да и только!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, —
да и шабаш!
Да ежели этаких дураков не учить, так кого же после
того и учить!
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя,
тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все
тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком.
Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время
и отца родного с кашей съесть,
и самому себе в глаза наплевать…
— Да-с, но вы забываете, что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении.
Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что ни шаг,
то доброхотный ревнитель.
И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут не встревожиться?
—
Да, я еду из З., где, по «достоверным сведениям», засело целое гнездо неблагонамеренных,
и намерен пробыть до сегодняшнего вечернего парохода в Л., где, по
тем же «достоверным сведениям», засело другое целое гнездо неблагонамеренных. Вы понимаете, два гнезда на расстоянии каких-нибудь тридцати — сорока верст!
Да, это был он, свидетель дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял
и износился! как мало он походил на
того деятельного куроцапа, каким я его знал в дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это было давно, давно!
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает.
Да и какое уж его писанье!
и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за
того только
и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим —
и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался —
и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были —
и тех всех до одного выловил
да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет, так, по своей охоте ратуем. А впрочем,
и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну,
и нам бы поповаднее было заодно с ними помериться.
Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень
и доверяют нынешние правители-то!
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин капитан… сидим мы, значит, разговариваем…
И как у нас злых помышлений нет,
то неужели мы станем опасаться, что нас подслушают!
Да милости просим! Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
Да и сам он беспрестанно
то садился на стул,
то опрометью вскакивал с него, как бы вследствие давления какой-то скрытой пружины.
Опять
и это: «Всякий будто человек может сам себе удовлетворение сделать» — где же это видано! в каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете,
да как бы самим потом вытаскивать его не пришлось!»
И сейчас же мне, сударь, после
того мысль вошла.
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька?
того самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат,
и представьте себе, какую штуку удрал! — взял
да и объявил себя специалистом по части скопцов! До
тех пор у него совсем дел не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл одно дело
и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого,
то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением
и утешай себя
тем, что в мире не одни радости, но
и горести!
И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении,
да и теперь в оном же нахожусь.
"
Да поймите же вы меня, говорит: ведь я доподлинно знаю, что ничего этого нет, а между
тем вот сижу с вами
и четки перебираю!"Так это нас с сестрицей офраппировало, что мы сейчас же за отцом Федором гонца послали.
P. S. А что ты насчет адвоката Ерофеева пишешь, будто бы со скопца сорок тысяч получил,
то не завидуй ему. Сорок тысяч тогда полезны, если на оные хороший процент получать; Ерофеев же наверное сего направления своим деньгам не даст, а либо по портным
да на галстуки оные рассорит, либо в кондитерской на пирожках проест. Еще смолоду он эту склонность имел
и никогда утешением для своих родителей не был".
Да, это еще вопрос!
и даже очень важный вопрос, милая маменька, ибо
та же чувствительность, которая служит источником омерзительнейших преступлений, может подвигать человека
и к деяниям высочайшей благонамеренности
и преданности.
В-третьих, город осенью
и весной утопал в грязи, а летом задыхался от пыли; теперь — соборную площадь уж вымостили,
да,
того гляди, вымостят
и Московскую улицу.
— Что жалеть-то! Вони
да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был,
да и в
том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы
и светло,
и тепло,
и во всем чтоб приволье было. При деньгах
да не пожить? за это
и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
—
Да ведь на грех мастера нет. Толковал он мне много,
да мудрено что-то. Я ему говорю:"Вот рубль — желаю на него пятнадцать копеечек получить". А он мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику, а ты просто задаром еще другой такой рубль получишь!"Ну, я
и поусомнился. Сибирь, думаю. Вот сын у меня, Николай Осипыч, —
тот сразу эту механику понял!
— Вот это самое
и он толковал,
да вычурно что-то. Много, ах, много нынче безместных-то шляется!
То с
тем,
то с другим. Намеднись тоже Прокофий Иваныч — помещик здешний, Томилиным прозывается — с каменным углем напрашивался: будто бы у него в имении не есть этому углю конца. Счастливчики вы, господа дворяне! Нет-нет
да что-нибудь у вас
и окажется! Совсем было капут вам — ан вдруг на лес потребитель явился. Леса извели — уголь явился.
Того гляди, золото окажется — ей-богу, так!
—
Да не обидел ли я тебя
тем, что насчет чтениев-то спроста сказал? — продолжал он, стараясь сообщить своему голосу особенно простодушный тон, — так ведь у нас, стариков, уж обычай такой: не все по головке гладим, а иной раз
и против шерсти причесать вздумаем! Не погневайся!
И затем, словно искра, засветилась мысль:"
Да, надо кончать!"
То есть
та самая мысль, до которой иным, более сложным
и болезненным процессом, додумался
и я…
А"кандауровский барин"между
тем плюет себе в потолок
и думает, что это ему пройдет даром. Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а
то быть бы бычку на веревочке!
Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате
и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги
и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Я удивляюсь даже, что Деруновы до такой степени скромны
и сдержанны. Имей я их взгляды на бунты
и те удобства, которыми они пользуются для проведения этих взглядов, я всякого бы человека, который мне нагрубил или просто не понравился, со свету бы сжил. Писал бы
да пописывал:"
И при сем, якобы армий совсем не нужно, говорил!"
И наверное получил бы удовлетворение…
Когда я покупаю
и продавец, по осмотре предмета покупки, начинает уверять меня, что все виденное мною ничто в сравнении с
тем, что я, с божьею помощью, впереди увижу,
то я не только не вступаю с ним в спор, не только не уличаю его во лжи, но, напротив
того, начинаю восклицать:"
Да помилуйте!
да неужели же я не понимаю!"
и т. д.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от одного молодятника через десять лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить —
и ее тут же зря замнут. Потому, у него, у купца-то, ни бережи, ни жаления: он взял деньги
и прочь пошел… хоть бы
тот же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин,
да сруби жалеючи — в десять лет эта липка так выхолится, что
и не узнаешь ее!
—
И Дерунов загребет,
и другой загребет. Главная причина: у кого голова на плечах состоит,
тот и загребет.
Да парки что! Вот ужо запряжем мерина, в Филипцево съездим, лес посмотрим — вот так лес!
— Теперь, брат, не
то, что прежде! — говорили одни приезжие, — прежде, бывало, живешь ты в деревне,
и никому нет дела, в потолок ли ты плюешь, химией ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока,
да ещё так читай, чтобы все твои домочадцы знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
— Теперь, брат, деревню бросить надо! — говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады,
да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен,
тем больше потрясений
и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное ему слово — ну, хоть «моветон», что ли — сейчас"фюить!",
и пошла писать губерния.
И вдруг весь этот либерализм исчез! Исправник «подтягивает», частный пристав обыскивает
и гогочет от внутреннего просветления. Все поверили, что земля под стеклянным колпаком висит, все уверовали в"чудеса кровопускания",
да не только сами уверовали, но хотят, чтоб
и другие
тому же верили, чтобы ни в ком не осталось ни тени прежнего либерализма.
—
Да так-с. Тоже онамеднись лес показывал, генерал Голозадов продавал. Признаться, маленько спапашился я тогда, а молодец деруновский
и догадайся. Очень они на меня в
ту пору обиделись, Осип-то Иваныч!
— А я что же говорю! Я
то же
и говорю: кабы теперича капитал в руки — сейчас бы я это самое Филипцево…
то есть, ни в жизнь бы никому не уступил!
Да тут, коли человек с дарованием… тут конца-краю деньгам не будет!
— Христос с вами!
Да вы слыхали ли про Бородавкина-то! Он ведь два раза невинно падшим объявлялся! Два раза в остроге сидел
и всякий раз чист выходил! На-тко! нашли кого обмануть!
Да его
и пунштом-то для
того только поят, чтобы он не слишком уж лют был!
Вот
и стал бы я, вместо
того, чтобы сам до всего доходить, прикащика за себя посылать, а прикащику-то плати,
да он же тебя за твои деньги продаст!
—
Да все
то же. Вино мы с ним очень достаточно любим.
Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь
да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну,
да ведь
и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
—
Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются.
Да ведь
и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там… ну, а иной
и глаза таращит — бабенке-то
и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между
тем, идет
да идет. Бывают
и штатские,
да всё такие же румяные
да пшеничные — заодно я их всех «калегвардами» прозвал.
— Не без
того. Ведь у вас, в Питере, насчет женского-то полу утеснительно; офицерства
да чиновничества пропасть заведено, а провизии про них не припасено. Следственно, они
и гогочут, эти самые «калегварды». Так идем, что ли, к нам?
—
Да мы
и то крошечку… об Шнейдерше чуть-чуть вспомнили!
Отъехали мы верст десять —
и вдруг гроза. Ветер; снег откуда-то взялся; небо черное, воздух черный
и молнии, совсем не такие, как у нас, а толстые-претолстые. Мы к проводникам:"Долго ли, мол, этак будет?" — не понимают. А сами между
тем по-своему что-то лопочут
да посвистывают.
— Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды люблю, которые, значит, от бога так созданы. А что создано,
то все на потребу,
и никакой в
том гнусности или разврату нет, кроме
того, что говорить об
том приятно. Вот им, «калегвардам», натуральный вид противен — это точно. Для них главное дело, чтобы выверт был,
да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
—
Да как вам сказать! Я думаю, что вообще,
и"от избытка естества",
и"от мечтания", материя эта сама по себе так скудна, что если с утра до вечера об ней говорить,
то непременно, в конце концов, должно почувствоваться утомление.
—
Да что, барон! Нельзя сказать, чтобы очень… добродетельна чересчур! — отозвался
тот самый «калегвард», который
и в первый визит мой заявил себя противником Жюдик.
—
Да что говорить, ваше превосходительство, — подзадоривал Осип Иваныч, — я сам тамошний житель
и верно это знаю. Сделай теперича генерал направление влево, к
тому, значит, месту, где
и без
того готовый мост через Вьюлку выстроен, первое дело — не нужно бы совсем переправы делать, второе дело — кровопролития не было бы, а третье дело — артиллерия осталась бы цела!
— Конечно, ежели рассудить,
то и за обедом,
и за ужином мне завсегда лучший кусок! — продолжал он, несколько смягчаясь, — в этом онмне не отказывает! —
Да ведь
и то сказать: отказывай, брат, или не отказывай, а я
и сам возьму, что мне принадлежит! Не хотите ли, — обратился он ко мне, едва ли не с затаенным намерением показать свою власть над «кусками», — покуда они там еще режутся, а мы предварительную! Икра, я вам скажу, какая! семга… царская!
— Не счастье-с, а вся причина в
том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него на постоялом купец,
да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан он
и душу богу отдал.
И оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного,
да и стал потихоньку
да полегоньку, шире
да глубже,
да так, сударь, это дело умненько повел, что
и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.
— Вот он каков! — шепнул мне на ухо Зачатиевский, — даже не хотел подождать, покуда я доложу! А осетрины-то в соку между
тем нет!
да и стерлядь копченая…