Неточные совпадения
— Постой, кричит, управлюсь
я с
тобой!
Ты думаешь, что
я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшею шалила.
Молчи ж, кума: и
ты, как
я, грешна;
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь.
«Вот что
ты заставил
меня написать, любезный друг», — сказал он, видя, что
я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило
меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов, — мы собирались в его класс. Пушкин и ему прочел свой рассказ.
Писатель! За твои грехи
Ты с виду всех трезвее:
Вильгельм! прочти свои стихи,
Чтоб
мне заснуть скорее.
«Это ничего, — возразил он, —
я сегодня не в тестях у
тебя.
Наконец, поймал
тебя на самом деле», — шепнул он
мне на ухо и прошел дальше.
«Как же
ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе?
Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»
«
Ты знаешь, Пушкин, что
я отнюдь не литератор, и, вероятно, удивляешься, что
я попал некоторым образом в сотрудники журнала.
Ты хочешь узнать, что
я делаю? — пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого Афеизма.
Иныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада, //…………………………………… //…Поэта дом опальный,
О Пущин мой,
ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил. //………………………………………
Ты, освятив
тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем,
я не заставляю
тебя, любезный Пущин, говорить.
Может быть,
ты и прав, что
мне не доверяешь.
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от
тебя известия; признаюсь, уж
я думал, что
ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
P.S. Верно,
ты читал в газетах, что Бурцов получил [орден] Анны 2-й степени. Порадуйся. Дай бог ему успеха. Но
меня удивляет, что
я до сих пор не имею от него ответа на письмо, которое было написано
тобою. Не понимаю, что это значит.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил
мне твою записку из Оренбурга. Не стану
тебе рассказывать, как
мне приятно было получить о
тебе весточку;
ты довольно
меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил
я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Мой Надворный Суд не так дурен, как
я ожидал. Вот две недели, что
я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим.
Ты можешь поэтому судить, что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают.
Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Вот
тебе, любезный Володя, все, что можно сказать в тесных пределах письма. Молю бога, чтоб
ты, кончивши благополучно поручение свое, порадовал скорее
меня своим приездом. Сколько нам нужно будет потолковать! Беседа твоя усладит
меня. Не знаю, что
ты думаешь? Не знаю, что
ты предпримешь?
Если
тебе будет время, пусти грамотку ко
мне прежде твоего выезда из Оренбурга…; по моему расчету это письмо
тебя должно непременно там найти. Прощай! Будь здоров и счастлив.
Много знакомых твоих и любопытных о
тебе расспрашивают.
Я, по возможности, удовлетворяю их любопытству. Между прочим, И. И. Дмитриев
меня забросал вопросами за обедом у Вяземского.
До сих пор жду от
тебя ответа и не могу дождаться. Хоть прозой уведомить
меня надобно, получил ли
ты посланные
мною деньги.
Между тем
я к
тебе с новым гостинцем. Рылеев поручил
мне доставить труды его — с покорностию отправляю.
Вяземский был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности;
я вижу его довольно часто — и всегда непременно об
тебе говорим. Княгиня — большой твой друг.
Хлопотавши здесь по несносному изданию с Селивановским,
я, между прочим, узнал его желание сделать второе издание твоих трех поэм, за которые он готов дать
тебе 12 тысяч. Подумай и употреби
меня, если надобно, посредником между вами. — Впрочем, советовал бы также поговорить об этом с петербургскими книгопродавцами, где гораздо лучше издаются книги.
В. Ф.» (Вяземской).]
я с княгиней бранился; она велела сказать
тебе, что
ты хорошо сделаешь, когда при деньгах пришлешь ей долг, что она отнюдь не хочет
тебе его простить.
В начале декабря непременно буду — в письме невозможно всего сказать: откровенно признаюсь
тебе, что твое удаление из Петербурга для
меня больше, чем когда-нибудь горестно…
Я должен буду соображаться с твоими действиями и увидеть, что необходимость заставит предпринять…
— Annette, надеюсь, что
ты будешь аккуратна попрежнему, однако будь осторожна с лимоном, ибоМуханов
мне сегодня сказал, что уже эта хитрость открыта, и
я боюсь, чтобы она нам не повредила.
Спасибо, что вздумалось
мне положить в чемодан пестрый кушак;
я думаю, что
ты, Алексей (это память Колошиной).
Eudoxie,
ты добра и,
я уверен, готова на всякое пожертвование для [
меня], но прошу
тебя не ехать ко
мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Уверен только, что где бы
ты ни был, а будешь то, что
я от
тебя ожидаю; надеюсь также, что когда-нибудь все это узнаю.
Прошу
тебя, милая Annette, уведомить
меня, что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.
Я не говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за
мной приедет.
В его бумагах сохранилась «Песня» на голос «Не шей
ты мне, матушка, красный сарафан».
В день воспоминаний лицейских
я получил письмо твое от 8 апреля, любезный друг Малиновский;
ты, верно, не забыл 9 июня [9 июня — день окончания выпускных экзаменов для лицеистов 1-го выпуска, в 1817 г.] и, глядя на чугунное кольцо, которому минуло 21 год, мысленно соединился со всеми товарищами, друзьями нашей юности.
Ты меня извинишь, любезный друг, что
я, может быть, невольным образом передаю
тебе мрачность моих мыслей.
И кто ж
меня поймет, если не
ты, добрый Иван?
Прошу
тебя на досуге поговорить
мне побольше и поподробнее о наших чугунниках.
В одном только
я не совсем доволен
тобою —
ты не сказал
мне подробно обо всех наших лицейских или
мне это так кажется, потому что хотелось бы узнать многое, все…
Уже с поселения почаще буду всех навещать моими посланиями,
ты и Марья будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и большей частью пустословием моим. Между тем, по старой памяти, могу
тебе заметить, что
ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при
тебе по очень хорошей причине:
я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года. Все здешние твои знакомые
тебя приветствуют…
Ты скажешь, любезный друг Иван, доброму нашему Суворочке, что
я с истинным участием порадовался за него, прочитавши отставку бригадного командира.
Ты удивляешься, друг Оболенский, что до сих пор
я не говорю
тебе словечка: надеюсь с полною уверенностию, что
ты меня не упрекаешь в чем-нибудь
мне несвойственном.
Без объяснений скажу
тебе, добрый Евгений, что
ты меня истинно утешил твоими двумя листками: первый
я получил в Чертовкине, а второй в Иркутске.
Поместили нас в общественном доме. В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр., как
ты можешь себе представить. Радостно было
мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал
меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
Не могу
тебе дать отчета в моих новых ощущениях: большой беспорядок в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На днях
я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в месяц, а что дальше — не знаю.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится,
мне шибко не нравится; не смею предлагать
тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Спасибо, что
ты дал двести рублей, без них
я бы пропал; да теперь еще не знаю, как устроюсь: покупаю казанскую телегу, и немного останется капитала — разве пока здесь подойдут капиталы срочные.
— Не стану, друг Оболенский, передавать
тебе впечатление, которое на
меня произвел Глебов, это невыразимо жестоко: главное
мне кажется, что он никак не хочет выйти из бездны, в которую погряз.
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать
тебе, любезный друг, слова. Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер. Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет
меня благополучно с моим хламом. Может быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Будь здоров, скажи
мне побольше о себе и обо всем, что у
тебя делается.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу —
мне бы лучше было с
тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у
тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от
тебя с места.
Любезный друг Иван, прими
меня, каков
я есть, узнай старого признательного
тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью детства и юности обращаюсь к
тебе сердцем:
ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений.