Неточные совпадения
Это замечание мое до того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за
люди и какой
это мундир?
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе:
это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого
человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Этот почтенный
человек не предвидел тогда, что ему придется быть директором Лицея в продолжение трех первых выпусков.
Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии:
это удел эксцентрического существа среди
людей.
Все
это обследовано почтенным издателем его сочинений П. В. Анненковым, который запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностию, полным знанием дела и горячею любовью к Пушкину — поэту и
человеку.
Мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на
людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после
этого густо зачеркнуто несколько строк; в
этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
На
это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб
это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого
человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Он отвечал, что чуть ли не более десяти
человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его были против, опасаясь за его здоровье).
Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что
это дежурство приучит молодых
людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при
этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый
человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Не заключайте, пожалуйста, из
этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего
этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил
это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с
людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто
этот молодой
человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Поводом к
этой переписке, без сомнения, было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об
этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто пишет, что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит, что пребывание в
этом шумном городе для молодого
человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на
этот счет.
Это был злой
человек, мучивший ямщиков, обворовывавший декабристов.]
Это был
человек Уваровой,сестры Лунина, которая ждала своего брата Лунина.
Сегодня я пробежал вчерашнее писание и восхитился бестолковицею; видно, что
это было писано полусонным
человеком, который совершенно полагался на ваше снисхождение. Скоро, любезные мои, я должен буду кончить
эту работу; надеюсь, однако, докончить все листики.
Лепарский [См. Дневник М. И. Пущина (стр. 371 и сл.).] отличный
человек, и
это заставляет меня думать, что правительство не совсем хочет нас загнать. Я за все благодарю и стараюсь быть всем довольным. Бога ради — будьте спокойны, молитесь обо мне!
Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех, — одно сердце может понять, чего ему
это стоит; там я найду
людей, с которыми я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель; кроме
этого, буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как говорят, тридцать
человек.
Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все
это я ожидаю как должно
человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие
людей — глухих к наставлениям века.
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, —
это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но
этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь:
человек, когда
это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Прискорбно ему, что
этот день уже так мало соединяет
людей около старого директора.
Вы можете себе представить, как
это все тоскливо
человеку, который никогда не думал ни о чем, живя вечно в артелях.
Мы часто здесь бываем вместе —
это единственное мое общество, которое умножается еще тремя поляками, довольно скучными и пустыми
людьми. Поклонитесь Фохту, когда он перестанет на вас дуться. Кончились страдания бедного нашего Краснокутского — я думаю, он решился умереть, чтоб избавиться от попечения Ивана Федоровича.
Этот честный и уважаемый
человек сколотился деньгами, чтобы нанять молодца за своих детей, славнейших ребят.
Спасибо, что завернул: мы с ним наговорились досыта, но все мало — только раздражило
это минутное свидание с
человеком, который всех моих видел и в Паричах был у Михаилы…
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них
человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об
этом дне, лишь только сойдемся.
Это старый мой знакомый — порядочный
человек, только теперь смешон тем, что неразлучен с звездой — носит ее и здесь.
Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в
люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину обратиться к прусскому королю — авось он, для чести русской словесности, напечатает
эту рукопись…
С
этим убеждением я предлагаю мысль мою на усмотрение
людей опытных и облеченных властию.
Очень
человек добрый и смышленый; приятно с ним потолковать и приятно видеть готовность его на всякую услугу: в полном смысле слова верный союзник, исполняет наши поручения, выписывает нам книги, журналы, которые иначе должны бы были с громким нашим прилагательным [Прилагательное — по приказу Николая I декабристы официально назывались «государственными преступниками»; они обязаны были отмечать
это на конвертах своих писем и всякого рода документах.] отправляться в Тобольск, прежде нежели к нам доходить.
Сенатора прислали с целой ордой правоведцев; они все очищают только бумаги, и никакой решительно пользы не будет от
этой дорогой экспедиции. Кончится тем, что сенатору, [Сенатор — И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю с давних лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем,
это обыкновенный ход вещей у нас. Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец, начали добрые, терпеливые
люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и
эта пора.
Мы просто проглотили
эту новинку; теперь я ее посылаю в Курган: пусть Кюхельбекер посмотрит, как пишут добрые
люди легко и просто.
Именно в тот день, когда воспоминание соединяет меня с покойным вашим дядей и с будущим вашим мужем, пришлось мне отвечать на добрые ваши строки; 19 октября без сомнения и вам известно, хотя, по преданию, оно давно меня связало с близкими вам
людьми и
эта связь не страдает ни от каких разлук.
Буду хранить
эту книгу как новое доказательство доброй вашей памяти обо мне: я всегда дорожу воспоминанием таких
людей, как вы.
Мне
это тем неприятнее, что я привык тебя видеть поэтом не на бумаге, но и в делах твоих, в воззрениях на
людей, где никогда не слышен был звук металла.
Хотя такого рода почерк есть принадлежность великих
людей, все-таки лучше не иметь
этой принадлежности, хоть и приходится быть великим
человеком.
В надежде на снисхождение вашего сиятельства, прямо к вам обращаюсь с покорнейшею просьбою; знаю, что следовало бы просить по начальству; но как дело идет о здоровье, которое не терпит промедления, то уверен, что вы простите больному
человеку это невольное отклонение от формы и благосклонно взглянете на его просьбу.
Вы мне простите
это сознание и поймете, как трудно лежать
человеку, который в кои веки вздумал пуститься путешествовать.
Надобно удивляться Степану Михайловичу; он при одном жалованье находит возможность быть полезным другим, —
это точно необыкновенный
человек во многих отношениях.
Вам напрасно сказали, что здесь провезли двух из петербургских комюнистов. Губернатор мог получить у вас донесение, что привезены в Тобольск два поляка — один 71 года, а другой 55 лет; оба в Варшаве судились пять лет еще по прежнему, краковскому, делу. Отсюда
эти бедные
люди должны путешествовать в партии по назначению приказа здешнего в Енисейск. Дмитрий Иванович хлопочет, чтобы их оставили где-нибудь поближе…
Разумеется, прислать его или их сюда —
это самое уже крайнее дело, ибо здесь ровно ничего нет в виду для пристроения
этих бедных
людей.
Обнимаю вас, добрый друг. Передайте прилагаемое письмо Созоновичам. Барон [Барон — В. И. Штейнгейль.] уже в Тобольске — писал в день выезда в Тары. Спасибо племяннику-ревизору, [Не племянник, а двоюродный брат декабриста И. А. Анненкова, сенатор H. Н. Анненков, приезжавший в Сибирь на ревизию.] что он устроил
это дело. — 'Приветствуйте ваших хозяев — лучших
людей. Вся наша артель вас обнимает.
Кстати, надобно сказать тебе, что на днях я об тебе говорил с Шамардиным, который с тобой был у Малиновского в Каменке; он теперь служит в Омске и был в Ялуторовске по делам службы. От него я почерпаю сведения о флоте, хотя
этот источник не совсем удовлетворителен. Он
человек честный, но довольно пустой.
Какой же итог всего
этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в
этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый
человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Обними всех наших сенаторов и других чинов
людей. Сожителя твоего как теперь вижу, — мне Annette писала, что ты живешь с Яковлевым. Когда будет возможность (а возможность
эта бывает), скажи мне о всех наших несколько слов.
Но дело не в том: мы не будем доискиваться до математической точности, как теперь хлопочут добрые
люди о возрасте нашей матушки России, [Речь идет об установлении даты тысячелетия России (отмечалось в 1862 г.).] будем довольны, что листки долетают — днем раньше, днем позже —
это еще не беда…
На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда
этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то
человек, должно быть вроде своего отца.
12 числа были похороны —
это было живое изъявление уважения и благодарности к покойному, честному и доброму
человеку.
В августе был у меня Яков Дмитриевич; объезжая округ, он из Перми завернул ко мне и погостил четыре дня. Вполне наш.
Это был праздник — добрый
человек, неизменно привязанный к нам по старине. Велел очень кланяться тебе и брату. Он очень жалеет, что не мог быть у вас за Байкалом до выезда из Иркутска. Теперь его постоянное жительство в Омске. Сашенька здорова, но все же опасаются нервических ее припадков.