Неточные совпадения
Через несколько дней Разумовский пишет дедушке, что оба его внука выдержали экзамен, но что из нас двоих один только может
быть принят в Лицей на том основании, что правительство желает, чтоб
большее число семейств могло воспользоваться новым заведением.
Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз
был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых
больше или меньше и всей читающей публике.
В лицейской зале, между колоннами, поставлен
был большой стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой.
Мы, школьники,
больше всех
были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны
были стоя слушать его и ничего не слышать.
Вот вам выдержки из хроники нашей юности. Удовольствуйтесь ими! Может
быть, когда-нибудь появится целый ряд воспоминаний о лицейском своеобразном быте первого курса, с очерками личностей, которые потом заняли свои места в общественной сфере;
большая часть из них уже исчезла, но оставила отрадное памятование в сердцах не одних своих товарищей.
Мне и на этот раз легко
было без
большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в
большом свете, а я
был как можно подальше от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге;
большею частью свидания мои с Пушкиным
были у домоседа Дельвига.
Мне ничего
больше не нужно
было — я, в свою очередь, моргнул ему, и все
было понятно без всяких слов.
Проходили годы; ничем отрадным не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на
большой дороге: иные путники, может
быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…
Вяземский
был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно об тебе говорим. Княгиня —
большой твой друг.
В начале декабря непременно
буду — в письме невозможно всего сказать: откровенно признаюсь тебе, что твое удаление из Петербурга для меня
больше, чем когда-нибудь горестно… Я должен
буду соображаться с твоими действиями и увидеть, что необходимость заставит предпринять…
Будем жить четверо в одной комнате и ходить на какую-то работу, но без принуждения
большого.
Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно
быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор от нас под
большим секретом, — и потому я заключаю, что должно
быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Я много уже перенес и еще
больше предстоит в будущем, если богу угодно
будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Хотя при жизни отца они и не в
большом порядке, но я с ужасом думаю, что
будет, если он скончается.
— Вы можете
быть уверены, что это
будет для него
больше, нежели приятно; он убежден, что и вам утешительно для него работать, но мучит его та мысль, что труд сей ужасно тяготит ваше зрение и может ему повредить.
Уже с поселения почаще
буду всех навещать моими посланиями, ты и Марья
будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и
большей частью пустословием моим. Между тем, по старой памяти, могу тебе заметить, что ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при тебе по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года. Все здешние твои знакомые тебя приветствуют…
В образе жизни моей принята новая система: как можно
больше ходить и не
пить водки перед обедом — последняя статья в действии с выезда из Урика.
В Урике я много беседовал о вас с Муравьевыми и Вольфом. Все они существуют там старожилами. Нонушке теперь гораздо лучше: она совершенно
большая девушка и чрезвычайно милая. Александр — жених и, вероятно, теперь соединил уже свою участь с участью m-lle Josephine. Это супружество решено
было в мою бытность там. Миша, мой крестник, узнал меня и порадовал детскою своею привязанностию.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы
больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они
были.
Во всяком случае, ты из них узнаешь
больше или меньше, что со мной делается, и увидишь, что моя новая жизнь как-то не клеится, нездоровье мое сильно мне наскучает, я никак не думал, чтобы пришлось так долго хворать: прежде все эти припадки
были слабее и проходили гораздо скорей.
Предполагаемое упорство в мнениях Вадковского может
быть для него к лучшему — в Иркутске ему жизнь предстоит приятнее, но этот способ отказывать меня удивляет, почему он упорствует
больше другого. Я думаю, онисами не знают?
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз тебя целую,
больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня попрежнему.
Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. — Крепко обнимаю тебя.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже
был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы
больше или меньше говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
Вы знаете, что я не
большой поклонник г-жи Анненковой, но не могу не отдать ей справедливости: она с неимоверною любовью смотрит на своего мужа, которого женой я никак бы не хотел
быть.
Как бы с переводом Ентальцевых в Тобольск нас не обнесли этой чаркой. Она
больше нас имеет право приехать к вам. Может
быть, скажут, что слишком много сумасшедших
будет вместе, если и нас двоих приобщить к Андрею Васильевичу. [В Тобольске жил тогда душевнобольной Н. С. Бобрищев-Пушкин.]
Лорер, как вы должны
были заметить в «Инвалиде», произведен в прапорщики; других наших нет и в позднейших приказах. Видно, Николай Раевский смелее других отрядных командиров делает представления — и представления его
больше уважаются…
Обедаем без
больших прихотей, вместе, потом или отправляемся ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может
быть, по необходимости охотник посидеть за зеленым столом.
Беда только в том, что народ все пустой, и
большею частью с пушком на рыльце; это обстоятельство мешает и им
быть с нами, зная, что мы явно против этого общего обычая.
В несчастных наших чиновниках и здесь
есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но
большею частью эта дворня по смерти кол[лежского] асессора получает свободу, потому что дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете
большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши;
едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может
быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и солдат.
С будущим месяцем начнем копаться в огороде. Только вряд ли я
буду большой помощник Евгению и Михеевне, кашей доброй dame de palais. [Домашней работнице (франц.).] Нога в жары как-то сильно напоминает об себе: заставляет сидеть, поднявши ее вверх; а в этом положении не годишься в огородники.
Гости
будут самые близкие люди; но давно ему не удается собрать тех, кого бы хотелось зазвать и без
больших затей угостить в своем углу.
Как нарочно, случился сегодня почтовый день; надобно присесть к маленьким листикам —
будет всего три: один на запад, другие два на восток — в Иркутск; около него также рассеяна
большая колония наших.
Впрочем, эта статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после еще
больше проявляться
будет.
Всего я видел семерых правоведов, и как ни приятна
была эта встреча в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только что вступают в жизнь и, кажется, будто бы
больше нашего брата устали.
Писать
больше об этом тебе не
буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к тому же ты видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял.
Детей Дросиды Ивановны недавно разрешено родным покойного Вильгельма взять к себе на воспитание с тем, чтоб они назывались Васильевыми. В августе приезжала сестра его Устинья Карловна Глинка и повезла их в Екатеринбург, где она гостит у Владимира Андреевича. Она теперь хлопочет, чтоб сюда перевели М. Кюхельбекера из Баргузина. Это
будет большое утешение для Дросиды Ивановны, которая поручает тебе очень кланяться.
Скажи мамаше
большой поклон, поцелуй ручки за меня, а папаше [Так Аннушка должна
была называть М. К. и М, И. Муравьевых-Апостолов.] скажи, что я здесь сейчас узнал, что Черносвитова поймали в Тюкале и повезли в Петербург. Я думал про него, когда узнал, что послали кого-то искать в Красноярск по петербургскому обществу, но, признаюсь, не полагал, чтобы он мог принадлежать к комюнизму, зная, как он делил собственность, когда
был направником.
Пора бы за долговременное терпение дать право гражданства в Сибири, но, видно, еще не пришел назначенный срок. Между тем уже с лишком половины наших нет на этом свете. Очень немногие в России — наша категория еще не тронута. Кто
больше поживет, тот, может
быть, еще обнимет родных и друзей зауральских. Это одно мое желание, но я это с покорностию предаю на волю божию.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет
больше. Может
быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Еще прошу тебя отыскать в Ларинской гимназии сына нашего Вильгельма-покойника. Спроси там Мишу Васильева (он под этим псевдонимом после смерти отца отдан сестре его Устинье Карловне Глинке). Мальчик с дарованиями, только здесь
был большой шалун, — теперь, говорят, исправился. — Скажи ему, что я тебя просил на него взглянуть.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других моих листках
будешь слышать — везде один и тот же вздор. По этому ты меня узнаешь —
больше мне ничего не нужно.
Лишь бы она
была счастлива — или думала, что счастлива,
больше ничего не нужно.
Ты, может
быть, не имеешь времени читать русские журналы,
большею частию пустые, но «Современник» иногда пробегай.
На нашем здешнем горизонте тоже отражается европейский кризис. Привозные вещи вздорожали. Простолюдины беспрестанно спрашивают о том, что делается за несколько тысяч верст. Почтовые дни для нас великое дело. Разумеется, Англии и Франции достается от нас
большое чихание. Теперь и Австрия могла бы
быть на сцене разговора, но она слишком низка, чтоб об ней говорить. — Она напоминает мне нашего австрийца Гауеншильда. Просто желудок не варит. Так и хочется лакрицу сплюснуть за щекой.
Завтра Сергиев день, у нас ярмарка, меня беспрестанно тормошат — думают, что непременно должно
быть много денег, а оных-то и нет! Эти частые напоминания наводят туман, который мешает мыслям свободно ложиться на бумагу. Глупая вещь — эти деньги; особенно когда хотелось бы ими поделиться и с другими, тогда еще
больше чувствуешь неудобство от недостатка в этой глупой вещи. Бодливой корове бог не дал рог. И сам уж запутался.
В нашем кругу все обстоит благополучно. Получено письмо Ивана Дмитриевича от 21 сентября. У него опять раны на ногах и
больше, нежели здесь. Персин уверяет, что все должно скоро пройти.
Ест черемшу и мажется разными зловониями. Может
быть, Чех сам вам писал прямо, а я все-таки вздумал и это вам сказать вместо политики. Извините, если выйдет дубликат.
Недавно узнал, что Неленька выхлопотала позволение М. Н. поехать в Москву. Значит, она
будет и здесь, тогда
больше с тобой поболтаю…
Сейчас получил, друг мой сердечный, твои листки 10 — 12-го из Нижнего. Прочитавши их, мне как-то легче стало сидеть, хотя, признаюсь, с трудом сидеть. Часто вспоминаю, как я лежал у вас наверху; обстоятельства тогда
были не совсем те же, но то же испытание терпения. Теперь это испытание в
больших и сложнейших размерах, и потому надобно находить в себе искусство с ними ладить…