Неточные совпадения
Любопытство
меня мучило: куда ж отправляют
меня, если уж не в Петербург?
Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав
меня, сказал: «Вот
тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу.
Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с
тобою сделалось? — сказал он жалким голосом, — где
ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал
я ему, запинаясь, —
ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи
меня».
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно
мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «
Я твой господин, а
ты мой слуга. Деньги мои.
Я их проиграл, потому что так
мне вздумалось. А
тебе советую не умничать и делать то, что
тебе приказывают».
«Что же
ты стоишь!» — закричал
я сердито.
Свет
ты мой! послушай
меня, старика: напиши этому разбойнику, что
ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится.
Я вчера напроказил, а
тебя напрасно обидел.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то
я на самого себя; сам
я кругом виноват. Как
мне было оставлять
тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь
я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
«Что же
ты не едешь?» — спросил
я ямщика с нетерпением.
— Послушай, мужичок, — сказал
я ему, — знаешь ли
ты эту сторону? Возьмешься ли
ты довести
меня до ночлега?
«В самом деле, — сказал
я, — почему думаешь
ты, что жило [Жилó (устар.) — жилье.] недалече?» — «А потому, что ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, — и
я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко».
«Тише, — говорит она
мне, — отец болен при смерти и желает с
тобою проститься».
И к какой
мне стати просить благословения у мужика?» — «Все равно, Петруша, — отвечала
мне матушка, — это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он
тебя благословит…»
Я не соглашался.
А
ты, мой батюшка, — продолжала она, обращаясь ко
мне, — не печалься, что
тебя упекли в наше захолустье.
— «А слышь
ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузмич, —
я был занят службой: солдатушек учил».
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо
мной;
Зря
меня в сей лютой части
И что
я пленен
тобой.
— Как
ты это находишь? — спросил
я Швабрина, ожидая похвалы, как дани,
мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
Тут он взял от
меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо
мной самым колким образом.
Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли
ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»
— Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая
меня, — но послушай дружеского совета: коли
ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
Кровь моя закипела. «А почему
ты об ней такого мнения?» — спросил
я, с трудом удерживая свое негодование.
—
Ты лжешь, мерзавец! — вскричал
я в бешенстве, —
ты лжешь самым бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице. «Это
тебе так не пройдет, — сказал он, стиснув
мне руку. — Вы
мне дадите сатисфакцию».
Этого
я от
тебя не ожидала.
Ну, батюшка Петр Андреич! напугал
ты меня! легко ли? пятые сутки!..» Марья Ивановна перервала его речь.
Иван Кузмич, выговаривая
мне за поединок, сказал
мне: «Эх, Петр Андреич! надлежало бы
мне посадить
тебя под арест, да
ты уж и без того наказан.
Шагая взад и вперед по тесной моей комнате,
я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно,
тебе не довольно, что
я, благодаря
тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба:
ты и мать мою хочешь уморить».
Я причина, что
ты был ранен!
Бог видит, бежал
я заслонить
тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча!
Да что ж
я сделал матушке-то твоей?» — «Что
ты сделал? — отвечал
я.
— Кто просил
тебя писать на
меня доносы? разве
ты приставлен ко
мне в шпионы?» — «
Я? писал на
тебя доносы? — отвечал Савельич со слезами.
Так изволь-ка прочитать, что пишет ко
мне барин: увидишь, как
я доносил на
тебя».
Нет, батюшка Петр Андреич! не
я, проклятый мусье всему виноват: он научил
тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека!
Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы…» — «Этому не бывать! — вскричал
я, схватив ее за руку, —
ты меня любишь;
я готов на все.
Они нас благословят; мы обвенчаемся… а там, со временем,
я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он
меня простит…» — «Нет, Петр Андреич, — отвечала Маша, —
я не выйду за
тебя без благословения твоих родителей.
Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую — бог с
тобою, Петр Андреич; а
я за вас обоих…» Тут она заплакала и ушла от
меня;
я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил.
Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как
ты думаешь, чем это кончится?» — спросил
я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Он нимало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь
ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от того может произойти несчастие, то
я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником».
«Слышь
ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, —
ты, знать, хочешь собрать совещание да без
меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли
ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при
тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не
тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
— Якши, [Якши (татарск.) — хорошо.] — сказал комендант, —
ты у
меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат, да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!
— Добро, — сказала комендантша, — так и быть, отправим Машу. А
меня и во сне не проси: не поеду. Нечего
мне под старость лет расставаться с
тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.
Что бы со
мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о
тебе!» Маша рыдала, прильнув к моей груди.
Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: «Как
ты смел противиться
мне, своему государю?» Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: «
Ты мне не государь,
ты вор и самозванец, слышь
ты!» Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком.
Отпусти его; за него
тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть
меня старика!» Пугачев дал знак, и
меня тотчас развязали и оставили.
«Батюшка наш
тебя милует», — говорили
мне.
Он услышал: «А кто это у
тебя охает, старуха?»
Я вору в пояс: «Племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя».
—
Я было думал, что злодеи опять
тебя подхватили.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует
тебя к себе». — «Где же он?» — спросил
я, готовясь повиноваться.
Я скажу
тебе, надежа православный царь,
Всеё правду скажу
тебе, всю истину,
Что товарищей у
меня было четверо...
Я за то
тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым.
Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал
мне: «Сиди;
я хочу с
тобою переговорить». — Мы остались глаз на глаз.
Ты крепко передо
мною виноват, — продолжал он, — но
я помиловал
тебя за твою добродетель, за то, что
ты оказал
мне услугу, когда принужден
я был скрываться от своих недругов.