Неточные совпадения
Часу в шестом Перепетуя Петровна проснулась и пробыла несколько минут в том состоянии, когда человек
не знает еще хорошенько, проснулся он или нет, а потом старалась припомнить, день был это или ночь; одним словом, она заспалась,
что, как известно, часто случается с здоровыми людьми, легшими после сытного обеда успокоить свое бренное тело.
Ну, без сомнения, я каждый день то сама, то посылаю;
не поверите, все ночи
не сплю,
не знаю, как и самое-то бог подкрепляет; вот, сударыня моя, накануне троицына дня приходит ее Марфутка-ключница и говорит мне: «
Что это, говорит, матушка, у нас барыня-то все задумывается?» А я и говорю: «Как же, я говорю,
не задумываться; это по-вашему ничего, кто бы ни умер, мать ли, муж ли — все равно».
— Да, вот, можно сказать, истинное-то несчастие, — начала последняя, — непритворное-то чувство! Видно,
что было тяжело перенесть эту потерю; я
знаю это по себе. Ах, как это тяжело! Вот уж, можно сказать,
что потеря мужа ни с
чем не может сравниться! Кто ближе его? Никто! Друг,
что называется, на всю жизнь человеческую. Где дети-то Анны Петровны?
—
Что он? Ничего… мужчина! У них,
знаете, как-то чувств-то этаких нет… А уж он и особенно, всегда был такой неласковый. Ну, вот хоть ко мне: я ему, недалеко считать, родная тетка; ведь никогда, сударыня моя,
не придет; чтобы этак приласкался, поговорил бы, посоветовался, рассказал бы что-нибудь — никогда! Придет, сидит да ногой болтает, согрешила грешная. Я с вами, Феоктиста Саввишна, говорю откровенно…
— Сколько у вас неприятностей-то было, Перепетуя Петровна, — начала она после непродолжительного молчания, — особенно
зная вашу родственную-то любовь… Как ведь это грустно, когда видишь,
что делается
не так, как бы хотелось.
По моему мнению, судя по их образу жизни, прямо бы надобно было заключить,
что они богаты; но нашлись подозрительные умы, которые будто бы очень хорошо
знали,
что у Кураевых всего 150 мотаных и промотанных душ,
что денег ни гроша и
что хотя Владимир Андреич и рассказывал,
что он очень часто получает наследства, но живет он, по словам тех же подозрительных умов,
не совсем благородными аферами, начиная с займа, где только можно, и кончая обделыванием разного рода маленьких подрядцев.
— Вот этого-то тебе и
не позволят сделать, — возразил Владимир Андреич. — Я уж заметил,
что ты всегда с дрянью танцуешь. А отчего? Оттого,
что все готово! Как бы своя ноша потянула, так бы и
знала, с кем танцевать; да! — заключил он выразительно и вышел.
— Я
не знаю, в
чем еще состоит просьба.
— Нет ли у вас рублей двухсот взаймы? Я так издержался,
что, ей-богу, даже совестно! Только жене, ради бога,
не говорите, — продолжал он шепотом, — она терпеть этого
не может; мне,
знаете, маленькая нуждишка на собственные депансы. [Депансы — издержки, расходы (франц.).]
Ему сделалось, как и ожидал он, страшно неловко: он решительно
не знал,
что делать с руками, ногами, с шляпою, или, лучше сказать, он решительно
не находился, как прилично расположить всю свою особу.
— Со мною
не то,
что с вами, — ответил Бахтиаров. —
Знаете ли
что? Судьба иногда дарит человека в его скучной жизни вдруг, неожиданно, таким… как бы это выразить? — удовольствием, или, пожалуй, даже счастием…
В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме,
что очень любит женские глаза,
что взгляд женщины для него невыносим,
что он
знал одну жидовочку и… тут он рассказал такую историю про жидовку,
что дама
не знала — сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух,
знает ли он романс: «Ах,
не глядите на меня, вы, пламенные очи», и в заключение объявил своей даме,
что он никогда
не забудет этой мазурки и запечатлел ее в сердце.
— Да сестрица-то твоя. — Павел с удивлением посмотрел на тетку. — Я себя
не помню; можно сказать, если бы
не мой твердый характер, я
не знаю,
что… Кто у них был при тебе?
— Ты
не можешь этого сказать: это говорили мои хорошие знакомые, это говорят везде… люди постарее, посолиднее тебя; они жалеют тут меня,
зная мое родственное расположение, да бедного Михайла Николаича, которого спаивают, обыгрывают, может быть, отправят на тот свет. Вот
что говорят везде.
— Как тебе ехать? Я наперед это
знала: давно уж известно,
что ты никаких родственных чувств
не имеешь,
что сестра,
что чужая — все равно; в тебе даже нет дворянской гордости; тебе ведь нипочем,
что бесславят наше семейство, которое всегда, можно сказать, отличалось благочестием и нравственностью.
Феоктиста Саввишна, внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать, вероятно, для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его о матери, а потом и пошла допытываться — где он,
чему и как учился,
что такое университет, на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав,
что ученый кандидат
не значит кандидат на какую-нибудь должность, она очень интересовалась
знать, почему он
не служит и какое ему дадут жалованье, когда поступит на службу.
— То-то и есть! Я
не знавши это говорила, ан вышло
не то, — возразила увертливая Феоктиста Саввишна. — После, как
узнала, так вышел человек-то умный;
не шаркун, правда;
что ж такое? Занимается своим семейством, хозяйством, читает книги, пятьдесят душ чистого имения, а в доме-то
чего нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят. Кроме того, у Перепетуи Петровны и деньги есть; я это наверно
знаю.
Чем не жених? По моему мнению, так всякую девушку может осчастливить.
— Постой, — сказал Владимир Андреич. — Ты смотри
не разбивай сестру; я ведь после
узнаю. Ты скажи,
что ты бы на ее месте тотчас пошла.
— Конечно, хорошо. А все-таки ужасный человек: ты
не знаешь еще всего… Помнишь, как он летом за мной ухаживал? Ну, я думала,
что он в самом деле ко мне неравнодушен.
— Ну
что, любезнейшая моя Феоктиста Саввишна? — начал Владимир Андреич. — Так как вы, я думаю, и сами
знаете,
что дочери моей, с одной стороны, торопиться замуж еще нечего: женихов у ней было и будет; но, принимая во внимание, с другой стороны,
что и хорошего человека обегать
не следует, а потому я прошу,
не угодно ли будет господину Бешметеву завтрашний день самому пожаловать к нам для личных объяснений; и я бы ему кое-что сообщил, и он бы мне объяснил о себе.
— Я тебе все скажу, — начала Лизавета Васильевна. — Вчера мне пришло в голову попросить Феоктисту Саввишну
узнать, как о тебе думают у Кураевых, а она
не только
что узнала, но даже сделала предложение, и они, как видишь, согласны.
Любовь — сама по себе, а средства жизненные — сами по себе, и поэтому, изъявляя наше согласие, нам, по крайней мере для собственного спокойствия, хотелось бы
знать,
что она, будучи награждена от нас по нашим силам, идет тоже
не на бедность; и потому позвольте
узнать ваше состояние?
Но нет, я решительно
не в состоянии проследить все то,
что Павел перемечтал о своей невесте, о ее возвышенных чувствах, о взаимной любви, одним словом, о всех тех наслаждениях, которые представляет человеку любовь и которых, впрочем, мой герой еще хорошо
не знал, но смутно предполагал.
— Бог ее
знает; вчера приступила, чтобы я
не был знаком с Бахтиаровым. «Это, говорит, неприлично; я молодая женщина, в обществе могут перетолковать»; черт
знает какая чушь пришла в голову! Очень мне нужно,
что болтают там сороки.
Павел с этим вполне согласился и объявил,
что он готов бы все это сейчас купить, но только
не знает где.
Владимир Андреич говорил,
что ничего, чтобы
не беспокоилась, а потом объявил,
что он был сейчас у Бешметева, в котором нашел прекраснейшего и благороднейшего человека, но
что он, то есть Бешметев, еще немного молод и, как видно, в свадебных делах совершенно неопытен и даже вряд ли
знает обычай дарить невесту вещами, материею на платье и тому подобными безделушками, но
что ему самому, Владимиру Андреичу, говорить об этом было как-то неловко: пожалуй, еще покажется жадностию, а порядок справить для общества необходимо.
Перепетуя Петровна,
узнав стороной,
что Павел ездил занимать к кому-то деньги и
не занял, намылила в другой раз ему голову и сама предложила из собственной казны три тысячи рублей ассигнациями, впрочем, под вексель и за проценты.
Обе дамы весьма хлопотали о своих нарядах и обе гневались на своих горничных: одна за то,
что измят был блондовый чепец, а другая — другая даже и
не знала за
что, но только дала своей femme de chambre [горничной (франц.).] урок…
Не знаю,
что бы ответила на это Феоктиста Саввишна, но ее в это время кликнули к Марье Ивановне.
Вот в
чем дело: свадебный день был постный, а стол был приготовлен скоромный, и у доброго хозяина
не стало настолько внимания, чтобы
узнать, нет ли таких гостей, которые
не едят скоромного.
Сами посудите, в какое она поставлена была положение, точно проклятая какая-нибудь, ни к
чему прикоснуться
не может;
не скоромиться же нарочно для этого раза; кроме греха, тут некоторые
знают,
что она соблюдает посты.
Из рассказов ее Перепетуя Петровна
узнала,
что Владимир Андреич по сю пору еще ничего
не дал за дочкою;
что в приданое приведен только всего один Спиридон Спиридоныч, и тот ничего
не может делать, только разве пыль со столов сотрет да подсвечники вычистит, а то все лежит на печи, но хвастун большой руки;
что даже гардероба очень мало дано — всего четыре шелковые платья, а из белья так — самая малость.
Видно было,
что он даже опасался за жизнь больной, которая была в совершенном беспамятстве и никого
не узнавала.
Павел решительно
не знал,
что делать. Перепетуя Петровна вся вспыхнула.
—
Что ж мне с ней делать? Ей-богу,
не знаю; разве водой вспрыснуть?.. Пожалуй, умрет еще — никого нет, проклятых.
— Право,
не сказала. Вот
узнаем от извозчика, как вернется.
Что такое у вас вышло?
— Ну,
что он… как будто вы, папа,
не знаете его, тюфяка; ведь он очень глуп. Я
не знаю, как вы этого
не видите.
— Оттого,
что в Москву хочет ехать; профессором, говорит, меня там сделают. Какой он профессор — я думаю, ничего и
не знает.
— Вот видите,
что я вижу из ваших предположений, — рассуждал Владимир Андреич. — Вы еще
не начали заниматься, а времени уж у вас много пропущено, а следовательно, я полагаю,
что вам трудно будет выдержать экзамен. Это я
знаю по себе — я тоже первые чины получал по экзаменам; так куда это трудно! Ну, положим,
что вы и выдержите экзамен,
что ж будет дальше?
— Оставлю, душа моя, оставлю,
чего я для тебя
не сделаю, хоть это,
знаешь, для меня…
Она рассказала брату, как губернский лев с первого ее появления в обществе начал за ней ухаживать, как она сначала привыкла его видеть, потом стала находить удовольствие его слушать и потом начала о нем беспрестанно думать: одним словом, влюбилась, и влюбилась до такой степени,
что в обществе и дома начала замечать только его одного; все другие мужчины казались ей совершенно ничтожными, тогда как он владел всеми достоинствами: и умом, и красотою, и образованием, а главное, он был очень несчастлив; он очень много страдал прежде, а теперь живет на свете с растерзанным сердцем,
не зная, для кого и для
чего.
Он был привычен и способен ко всякому занятию, но трудно было ему просиживать почти целые дни,
не видавшись с Юлиею: он
не знал,
что она делает, а главное, его мучило подозрение,
не сидит ли у ней Бахтиаров.
Но я теперь спокойна; совесть меня
не укоряет; если бы даже и папенька
узнал, я бы и тому сказала,
что я люблю тебя, но люблю благородною любовью.
—
Что, ведь недурно?.. Ну, а ваше баронство, вы, я думаю, переписали акростихов всякого рода: и к Катенькам, и к Машенькам, и к Лизанькам — ко всему женскому календарю. Нынче, впрочем, я очень начал любить Перепетую, потому
что имя это носит драгоценная для меня особа, собственно моя тетка. На днях дала триста рублей взаймы.
Что же вы трубки
не курите? Малый, дай трубку, вычисти хорошенько, горячей водой промой,
знаешь!.. Люблю я вас, Александр Сергеич, ей-богу, славный вы человек!
Благородная Лизавета Васильевна была
не в состоянии сказать брату прямо того,
что она
знала; но, с другой стороны, ей было жаль его, ей хотелось предостеречь его.
«Я
знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее,
чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас
не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я
не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват,
что осмелился искать вашей руки, и
не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее».
Не знаю,
что думал Бахтиаров; но только несколько минут он глядел на гостью с довольно странным выражением.
«Я
не могу принять вас к себе, потому
что это повлечет новое зло. Муж ваш
узнал, — следовательно, наши отношения
не могут долее продолжаться. Увезти вас от него — значит погубить вас навек, — это было бы глупо и бесчестно с моей стороны. Образумьтесь и помиритесь с вашим мужем. Если он считает себя обиженным, то я всегда готов, как благородный человек, удовлетворить его».
Такого рода системе воспитания хотел подвергнуть почтенный профессор и сироту Бахтиарова; но, к несчастию, увидел,
что это почти невозможно, потому
что ребенок был уже четырнадцати лет и
не знал еще ни одного древнего языка и, кроме того, оказывал решительную неспособность выучивать длинные уроки, а лет в пятнадцать, ровно тремя годами ранее против системы немца, начал обнаруживать явное присутствие страстей, потому
что, несмотря на все предпринимаемые немцем меры, каждый почти вечер присутствовал за театральными кулисами, бегал по бульварам, знакомился со всеми соседними гризетками и, наконец, в один прекрасный вечер пойман был наставником в довольно двусмысленной сцене с молоденькой экономкой, взятою почтенным профессором в дом для собственного комфорта.
— Сейчас только услышала от вашей девушки,
что вы
не так здоровы, — говорила она, поздоровавшись с хозяйкой, — давно сбиралась зайти, да все некогда. У Маровых свадьба затевается; ну, ведь вы
знаете: этот дом, после вашего папеньки, теперь, по моим чувствам, в глаза и за глаза можно сказать, для меня первый дом.
Что с вами-то, — время-то сырое — простудились, верно?