Неточные совпадения
— И
то пожалуй; только, смотри, пораньше; и скажи господам учителям, чтоб оделись почище в мундиры и ко мне зашли бы: вместе
пойдем. Да уж и сам побрейся, сапоги валяные тоже сними, а главное — щи твои, — смотри ты у меня!
Калинович между
тем приостановился перед зеркалом, поправил волосы, воротнички, застегнул на лишнюю пуговицу фрак и
пошел.
Из ворот по временам выходят с коромыслами на плечах и, переваливаясь с ноги на ногу, проворно
идут за водой краснощекие и совсем уже без талии, но с толстыми задами мещанские девки, между
тем как матери их тонкими, звонкими голосами перебраниваются с такими же звонкоголосыми соседками.
Ступай к нему, змея подколодная,
иди под крыло и покровительство тебе подобного Калиновича! — продолжал он, приближаясь к жене; но
та стала уж в оборонительное положение и, вооружившись кочергою, кричала, в свою очередь...
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он и велел им
идти домой, а сам тотчас же написал городничему отношение о производстве следствий о буйных и неприличных поступках учителя Экзархатова и, кроме
того, донес с первою же почтою об этом директору. Когда это узналось и когда глупой Экзархатовой растолковали, какой ответственности подвергается ее муж, она опять побежала к смотрителю, просила, кланялась ему в ноги.
— То-то и есть, а меня так потатчиком называли, — проговорил Петр Михайлыч и
пошел к Калиновичу.
Несмотря на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый день обедать, и когда
тот не приходил, он или
посылал к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша.
Но Настенька не
пошла и самому капитану сказала, чтоб он оставил ее в покое.
Тот посмотрел на нее с грустною улыбкою и ушел.
—
То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и
послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная,
иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В
то время, как он занят был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— Я братцу доложу-с, — отвечал
тот и
пошел в дом.
—
Идем,
идем, — говорил Петр Михайлыч,
идя вслед за ней и в
то же время восклицая: — Скорей, Настасья Петровна! Скорей! Вечно вас дожидайся!
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все
пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В
то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря, был уже час девятый. Калинович, пользуясь
тем, что скользко и темно было
идти, подал Настеньке руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше
того: ну а теперь,
слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью кормить.
— Да, сударь капитан, в монастыре были, — отвечал
тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде
того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас
слава — и у нас
слава!
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь мог еще быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень
шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел
те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
— Благодарю вас покорно,
слава богу, живу еще, — отвечал
тот.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением
славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его были до
того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту
тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Умный бы старик, но очень уж односторонен, — говорил он,
идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами, на
той же неделе придя в казначейство получать пенсию, не утерпел и заговорил с казначеем о Калиновиче.
Словом, разница была только в
том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его
посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя,
то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
— Сейчас-с, — отвечал
тот и
пошел наверх.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая
тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с
тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу
той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и
пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором
тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
Тот, конечно, сейчас же исполнил желание брата и
пошел в сарай.
Не говоря уже о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и
та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он так ее заинтересовал, что она
пошла и сказала об этом матери.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая,
пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел
того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
— Почему ж? — спросил Калинович, более занятый своей лошадью, в которой видел желание
идти в галоп, и не подозревая, что сам был
тому причиной, потому что, желая сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это
шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в
том, что читал французские романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
— Ну, покушать, так покушать… Живей! Марш! — крикнул Петр Михайлыч. Палагея Евграфовна
пошла было… — Постой! — остановил ее, очень уж довольный приездом Калиновича, старик. — Там княжеский кучер. Изволь ты у меня, сударыня, его накормить, вином, пивом напоить. Лошадкам дай овса и сена! Все это им за
то, что они нам Якова Васильича привезли.
О подорожниках она задумала еще дня за два и нарочно
послала Терку за цыплятами для паштета к знакомой мещанке Спиридоновне; но
тот сходил поближе, к другой, и принес таких, что она, не утерпев, бросила ему живым петухом в рожу.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно!
Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между
тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
— И
то словно с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже, батюшка, народу
идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека на всяк час. Ну… ну! — говорил ямщик.
У Калиновича тоже немного сердце замерло; подражая другим, он протер запотевшее стекло и начал было смотреть в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда
пошли мелькать вагоны, так и
того стало не видать.
Несмотря на твердое намерение начать службу, Калинович, однако, около недели медлил
идти представиться директору. Петербург уж начинал ему давать себя окончательно чувствовать, и хоть он не знал его еще с бюрократической стороны, но уж заранее предчувствовал недоброе. Робко и нерешительно
пошел он, наконец, одним утром и далеко не
той смелою рукою, как у редактора, дернул за звонок перед директорской квартирой. Дверь ему отворил курьер.
Старший сын мой, мальчик, не хвастаясь сказать, прекрасный, умный; кончил курс в Демидовском лицее первым студентом, ну и поступил было в чиновники особых поручений — шаг хороший бы, кажется, для молодого человека, как бы дело в порядке
шло, а
то, при его-то неопытности, в начальники попался человек заносчивый, строптивый.
Хоть бы взять тоже
тех же молодых людей: стали их нынче по судебным местам
посылать, и, признаться сказать, неприятно даже видеть.
Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда
посылал для него бутылки по две пива; но немец и
тем конфузился.
«Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал он и, не будучи еще уверен, чтоб
тот пришел, решился
послать к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что не был у него лично, и вместе с
тем покорнейше просил его сделать истинно христианское дело — посетить его, больного, одинокого и скучающего.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из
того омута, и
то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и
пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
Из двух зол, мне казалось, я выбирал для тебя лучшее: ни тоска обманутой любви, ни горесть родных твоих, ни худая огласка, которая, вероятно, теперь
идет про тебя, ничего не в состоянии сравниться с
теми мучениями, на которые бы ты была обречена, если б я остался и сделался твоим мужем.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо
того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а
пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником моим против тебя.
Голова его решительно помутилась;
то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со ста тысячами,
то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец,
пойти в разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.
Чем дальше они
шли,
тем больше открывалось:
то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик;
то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Беседа продолжалась и далее в
том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и
пошла проводить их через весь сад.
По этому случаю разная, конечно,
идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы
то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
— Поздно! Машин морем
пойдет; теперь на самой мест тоже вода… она мерзнет, — отвечал
тот.
— О боже мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я знаю, у вас нет! — воскликнул князь. — Дело должно
идти иначе; теперь вопрос только о
том: согласны ли вы на мое условие — так хорошо, а не согласны — так тоже хорошо.
— Ни
то, ни другое, — возразил князь, — ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины,
слава богу, не умирают от любви.
Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб
тот не болтал о
том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь
идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места.