Неточные совпадения
Петра Михайлыча знали не
только в городе
и уезде, но, я думаю,
и в половине губернии: каждый день, часов в семь утра, он выходил из дома за припасами на рынок
и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным
и поперечным. Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Сказать правду, Петр Михайлыч даже
и не знал, в чем были дела у соседки,
и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это
только так, для утешения ее.
Петр Михайлыч
только усмехался
и качал головой.
— Ну, уж не сердчай, давай прядочку, — говорил Годнев
и покупал лук, который тотчас же отдавал первому попавшемуся нищему, говоря: — На-ка лучку!
Только без хлеба не ешь: горько будет… Поди ко мне на двор: там тебе хлеба дадут, поди!
С самого раннего утра до поздней ночи она мелькала то тут, то там по разным хозяйственным заведениям: лезла зачем-то на сеновал, бегала в погреб, рылась в саду; везде, где
только можно было, обтирала, подметала
и, наконец, с восьми часов утра, засучив рукава
и надев передник, принималась стряпать —
и надобно отдать ей честь: готовить многие кушанья была она великая мастерица.
Манишки
и шейные платки для Петра Михайлыча, воротнички, нарукавнички
и модести [Модести — вставка (чаше всего кружевная) к дамскому платью.] для Настеньки Палагея Евграфовна чистила всегда сама
и сама бы, кажется, если б
только сил ее доставало, мыла
и все прочее, потому что, по собственному ее выражению, у нее кровью сердце обливалось, глядя на вымытое прачкою белье.
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть
и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку;
только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала
и уходила за чем-то в кухню,
и потом, когда снова появлялась
и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна
только усмехалась
и, ответив: «Кабы не ела, так
и жива бы не была», снова отправлялась на кухню.
Со школьниками он еще кое-как справлялся
и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча
и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый был
только ему по силе, распоряжался так, что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив
и предмет свой знал прекрасно; но
только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов
и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление
и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье,
и любуется…
— Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. —
Только на словах винишься, а на сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя ребят, какой ты поилец
и кормилец! Не воровать мне, не по миру идти из-за тебя!
— Что это, Петр Михайлыч, никогда заблаговременно не скажете,
и что у вас все гости да гости! Не напасешься ничего, да
и только.
Впрочем,
и Палагее Евграфовне было не жаль: она не любила
только, когда ее заставали, как она выражалась, неприпасенную.
В противоположность разговорчивости
и обходительности Петра Михайлыча, капитан был очень молчалив, отвечал
только на вопросы
и то весьма односложно.
Капитан вставал
и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один
только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала
и очень мало кушала; капитан совершенно молчал
и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
Исправник пожимает
только плечами
и уходит.
Я, например, очень еще не старый человек
и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! — при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать милых уездных барышень, которым некогда посвятил первую любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» — повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии был расстаться с Настенькой
и вырастил ее дома. Ребенком она была страшная шалунья: целые дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как
только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей
и бегала даже с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
Скупость ее, говорят, простиралась до того, что не
только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище,
и к столу у них, когда никого не было, готовилось в такой пропорции, чтоб
только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
— Э, перестаньте, не мешайте, посторонитесь;
только застите; ничего не видно, — отвечала отрывисто экономка, заботливо поправляя
и отряхивая платье Настеньки.
Вошла m-lle Полина,
только что еще кончившая свой туалет; она прямо подошла к матери, взяла у ней руку
и поцеловала.
Мать ничего не отвечала, а
только закрыла глаза
и улыбнулась.
Настеньку никто не ангажировал;
и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги
и хлопотать по ее процессу,
и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера,
и он обыкновенно занимался
только тем, что натягивал замшевые перчатки
и обдергивал жилет.
Тот пожал
только плечами
и проговорил: «О mon Dieu, mon Dieu!» [Боже мой, боже мой! (франц.).]
С дамой своей он не говорил ни слова
и только по временам ласково
и с улыбкою на нее взглядывал.
— Ах, боже мой! — воскликнула исправница. — Я ничего не думала, а исполнила
только безотступную просьбу молодого человека. Стало быть, он имел какое-нибудь право,
и ему была подана какая-нибудь надежда — я этого не знаю!
— Совершенно тот же, Марья Ивановна, — отвечал Петр Михайлыч, —
и мне
только очень жаль, что вы изволили принять на себя это обидное для нас поручение.
Случай этот окончательно разъединил ее с маленьким уездным мирком; никуда не выезжая
и встречаясь
только с знакомыми в церкви или на городском валу, где гуляла иногда в летние вечера с отцом, или, наконец, у себя в доме, она никогда не позволяла себе поклониться первой
и даже на вопросы, которые ей делали, отмалчивалась или отвечала односложно
и как-то неприязненно.
—
И то пожалуй;
только, смотри, пораньше;
и скажи господам учителям, чтоб оделись почище в мундиры
и ко мне зашли бы: вместе пойдем. Да уж
и сам побрейся, сапоги валяные тоже сними, а главное — щи твои, — смотри ты у меня!
— Ну, вот мы
и в параде. Что ж? Народ хоть куда! — говорил он, осматривая себя
и других. — Напрасно
только вы, Владимир Антипыч, не постриглись: больно у вас волосы торчат! — отнесся он к учителю математики.
— Ничего-с! Маменька
только наказывала: «Ты, говорит, Ванюшка, не разговаривай много с новым начальником: как еще это, не знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после
и не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
Экзархатов первый пошел, а за ним
и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях
и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему было очень неприятно, что его преемник не
только не обласкал, но даже не посадил учителей. Он
и сам было хотел уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться
и сам даже пододвинул ему стул.
— Как же-с,
и почтмейстер есть, по
только наш брат, старик уж, домосед большой.
— Молодой!.. Франт!..
И человек, видно, умный!..
Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока… Нехорошо… на первый раз ему не делает это чести.
— Что ж такое, если это в нем сознание собственного достоинства? Учителя ваши точно добрые люди — но
и только! — возразила Настенька.
И, в заключение всего, кучером сидел уродливый Гаврилыч, закутанный в серый решменский, с огромного мужика армяк, в нахлобученной серой поярковой круглой шляпе, из-под которой торчала
только небольшая часть его морды
и щетинистые усы.
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу
и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху,
и продолжал как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям;
только сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже
и многие другие мы имеем указания.
Она вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега
и выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый хрусталь, принесенный еще в приданое покойною женою Петра Михайлыча, но хрусталь еще очень хороший, который употребляется
только раза два в год: в именины Петра Михайлыча
и Настенькины, который во все остальное время экономка хранила в своей собственной комнате, в особом шкапу,
и пальцем никому не позволила до него дотронуться.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так
и смотреть жалко: ощипано, оборвано,
и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно,
и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется
и только, как привидение, ходит по дому
и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
Калинович опять ничего не отвечал
и только взглянул на нее.
— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку
и подавая ее капитану; но
только что тот хотел взять, он не дал ему
и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
Мы
только слушаем,
и если б тогда записывать его импровизации, прелестные бы вышли стихотворения, — говорил Петр Михайлыч.
— Последние годы, — вмешался Петр Михайлыч, —
только журналы
и читаем… Разнообразно они стали нынче издаваться… хорошо; все тут есть:
и для приятного чтения,
и полезные сведения, история политическая
и натуральная, критика… хорошо-с.
— В дельном
и честном журнале, если б
только он существовал, — начал Калинович, — непременно должно существовать сильное
и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.
— Гоголь громадный талант, — начал он, — но покуда с приличною ему силою является
только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни,
и раскроет ли ее вполне, как обещает в «Мертвых душах»,
и проведет ли славянскую деву
и доблестного мужа — это еще сомнительно.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был
и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно
только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад
и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек
и с неподдельно страстной натурой, но
только в известной колее. В том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
Калинович ничего не отвечал
и только потупил глаза в землю.
Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы
и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни
только пьедесталы.
С горизонтом сливался он в полукруглой раме, над которой не возвышалось ни деревца, ни облака,
и только посредине прорезывалась высокая дальнего села колокольня.
—
Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила
и была счастлива.