Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где будет каждое утро сидеть
с восьми
часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
С самого раннего утра до поздней ночи она мелькала то тут, то там по разным хозяйственным заведениям: лезла зачем-то на сеновал, бегала в погреб, рылась в саду; везде, где только можно было, обтирала, подметала и, наконец,
с восьми
часов утра, засучив рукава и надев передник, принималась стряпать — и надобно отдать ей честь: готовить многие кушанья была она великая мастерица.
Он
с ней спал, мыл ее, никогда
с ней не разлучался и по целым
часам глядел на нее, когда она лежала под столом развалившись, а потом усмехался.
Впрочем, Гаврилыч на этот раз исполнил возложенное на него поручение
с не совсем свойственною ему расторопностью и еще до света обошел учителей, которые, в свою очередь, собрались к Петру Михайлычу
часу в седьмом.
— Конечно, конечно, — подтвердил Петр Михайлыч и потом, пропев полушутливым тоном: «Ударил
час и нам расстаться…», — продолжал несколько растроганным голосом: — Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас полюбил; а я,
с своей стороны, был очень вами доволен и отрекомендую вас всех
с отличной стороны.
Петр Михайлыч и учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти
часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это был высокий молодой человек, очень худощавый,
с лицом умным, изжелта-бледным. Он был тоже в новом,
с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и
с маленькой треугольной шляпой в руках.
Кругом всего дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша
с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя
часами.
В два
часа капитан состоял налицо и сидел, как водится, молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч ходил взад и вперед по зале, посматривая
с удовольствием на парадно убранный стол и взглядывая по временам в окно.
— Как угодно-с! А мы
с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский
час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал
с ним эту штуку.
В четыре
часа с половиной ударят к вечерне.
Между тем у Годневых ожидали Калиновича
с нетерпением и некоторым беспокойством. В урочный
час уж капитан явился и, по обыкновению, поздоровавшись
с братом, уселся на всегдашнее свое место и закурил трубку.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря, был уже
час девятый. Калинович, пользуясь тем, что скользко и темно было идти, подал Настеньке руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел
с Палагеею Евграфовной вперед.
В какие-нибудь четверть
часа он так ее разговорил, успокоил, что она захотела перебраться из спальни в гостиную, а князь между тем отправился повидаться кой
с кем из своих знакомых.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба
с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее
с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку
часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены
с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего, что, рисуя
с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал
часов по семи, и — горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы.
В четыре
часа с половиной Полина, князь и Калинович сели за стол.
Калинович, по-видимому, соглашался
с князем и только в одиннадцатом
часу стал раскланиваться.
Все это Калинович наблюдал
с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время
с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько
часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
Калинович, никогда до двух
часов ничего не евший, но не хотевший этого показать, стал выбирать глазами, что бы взять, и m-r ле Гран обязательно предложил ему котлет, отозвавшись о них, и особенно о шпинате,
с большой похвалой.
Часу в девятом князь, вдвоем
с Калиновичем, поехал к приходу молиться.
После молитвы старик принялся неторопливо стаскивать
с себя фуфайки, которых оказалось несколько и которые он аккуратно складывал и клал на ближайший стул; потом принялся перевязывать фонтанели,
с которыми возился около четверти
часа, и, наконец, уже вытребовав себе вместо одеяла простыню, покрылся ею, как саваном, до самого подбородка, и, вытянувшись во весь свой длинный рост, закрыл глаза.
«
Час от
часу не легче!» — подумал он и
с чувством невольного отвращения поглядел на видневшееся невдалеке кладбище.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым
часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это
с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем
с каждым
часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала:
с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться
с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым
часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
— И то словно
с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже, батюшка, народу идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека на всяк
час. Ну… ну! — говорил ямщик.
И на другой день
часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик,
с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан,
с своей трубочкой, и, наконец, она
с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
«И это в один день!» — подумал он и
с ужасом вспомнил, что в восемь
часов к нему обещалась приехать Амальхен.
С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к князю, но, в настоящем случае, повторилось то же самое:
с каждым, кажется,
часом начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше.
Часа в два молодые обыкновенно садились в карету и отправлялись
с визитами, результатом которых в их мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff [Граф Кулгаков (франц...
— Я и сам
с ней говорил, — возразил Калинович
с насмешкой. — Сегодня в два
часа еду к ней, — присовокупил он, как бы желая покончить об этом разговор.
Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать голову еще
часов с шести, но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько раз перечесывать себя, она бранилась, потом сама начала завиваться, обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя.
На такого рода любезность вице-губернаторша также не осталась в долгу и, как ни устала
с дороги, но дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере
часа два и, непременно заставивши пить кофе, умоляла ее, бога ради, быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр тем дамам,
с которыми можно еще было сблизиться.
Помощник почтмейстера, по крайней мере
с двух
часов до пяти, ходил по рядам и выбирал себе новую шляпу и шпагу: все они казались ему не того достоинства, какого бы он желал иметь.
Двенадцатого числа, наконец, еще
с десяти
часов утра вся почти улица перед подъездом начальника губернии переполнилась экипажами разнообразнейших фасонов, начиная
с уродливых дрожек судьи Бобкова до очень красивой кареты на лежачих рессорах советника питейного отделения.