Неточные совпадения
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее
сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Прежде молодая девушка готова
была бежать с бедным, но благородным Вольдемаром; нынче побегов нет уж больше, но зато автор с растерзанным
сердцем видел десятки примеров, как семнадцатилетняя девушка употребляла все кокетство, чтоб поймать богатого старика.
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей
был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив
сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может
быть, и больше против нас, стариков, да
сердца мало! — прибавил он, всходя на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она
была бы счастливее, если б свое
сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять?
Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще
была возможность ужиться в ее положении: здесь
есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить
сердце мужчины, а тем более моего
сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что
был у тебя князь, у меня так
сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное
сердце.
Как я ни люблю мою героиню, сколько ни признаю в ней ума, прекрасного
сердца, сколько ни признаю ее очень миленькой, но не могу скрыть: в эти минуты она
была даже смешна!
Они когда-то меня глубоко оскорбили, и я плакала; но эти слезы
были только тенью того мученья, что чувствует теперь мое
сердце.
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а
будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу
сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока
были приятны для его мужественного
сердца.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может
быть, навсегда, заставляла его
сердце обливаться кровью.
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила:
будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать; в
сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Между тем начинало становиться темно. «Погибшее, но милое создание!» — думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может
быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в
сердце женщины, где бы она ни
была и чем бы ни
была.
У Калиновича тоже немного
сердце замерло; подражая другим, он протер запотевшее стекло и начал
было смотреть в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так и того стало не видать.
— Que puis-je faire, madame? [Что же я могу сделать, сударыня? (франц.).] — воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к
сердцу. — Если б ваш муж
был мой сын, если б, наконец, я сам лично
был в его положении — и в таком случае ничего бы не мог и не захотел сделать.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после
будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки
была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим говорит: «
Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
«Господи, думаю, что ж мне делать?» А на
сердце между тем так накипело, что не жить — не
быть, а ехать к тебе.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его
сердца знали только то, что когда-то он
был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом
был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он
был грустен, да и повода как будто к тому не
было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
«Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен
буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень
был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет. О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь
сердце человека!» — думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
— Конечно; впрочем, что ж?.. — заговорил
было князь, но приостановился. — По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше
сердце скажет, так пусть и
будет, — присовокупил он после короткого молчания.
— Он, я тебе откровенно скажу, нравится мне больше, чем кто-нибудь, хоть в то же время мне кажется, что мое
сердце так уж наболело в прежних страданиях, что потеряло всякую способность чувствовать. Кроме того, — прибавила Полина подумав, — он человек умный; его можно
будет заставить служить.
Можно
будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать
была не согласна, потому что он нечиновен; но для
сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно!
Если б только он знал все мои страдания!» — болезненно думал Калинович, и первое его намерение
было во что бы ни стало подойти к Белавину, открыть ему свое
сердце и просить, требовать от него, чтоб он не презирал его, потому что он не заслуживает этого.
Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без слез не могу
быть, когда оне играть изволят; слов моих лишаюсь суфлировать по тому самому, что все это у них на чувствах идет; а теперь, хоть бы в Калуге, на пробных спектаклях публика тоже
была все офицеры, народ буйный, ветреный, но и те горести
сердца своего ощутили и навзрыд плакали…
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни на
есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на
сердце Калиновича, так что он не в состоянии
был более скрывать волновавших его чувствований.
Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна
была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего
сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то я разойдусь с ним и
буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Председательша уголовной палаты поступила совершенно иначе. Кто знает дело, тот поймет, конечно, что даму эту, по независимости положения ее мужа, менее, чем кого-либо, должно
было беспокоить, кто бы ни
был губернатор; но,
быв от природы женщиной нервной, она вообще тревожилась и волновалась при каждой перемене сильных лиц, и потому это известие приняла как-то уж очень близко к
сердцу.
— Кто ж с этим не согласится? Но зачем принимать так к
сердцу? — возразила
было Настенька.
— Принимать к
сердцу! — повторил с усмешкой Калинович. — Поневоле примешь, когда знаешь, что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех. Как хочешь, сколько ни дай человеку силы, поневоле он ослабеет и
будет разбит.