Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он
сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где будет каждое утро сидеть
с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
— Взял нищую
с дороги, не дал
с голоду умереть да еще жалованье положил, бесстыдник этакой! У
самого дочка есть: лучше бы дочке что-нибудь скопил! — ворчала она
себе под нос.
Скупость ее, говорят, простиралась до того, что не только дворовой прислуге, но даже
самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
Очень мило и в
самом смешном виде рассказала она, не щадя
самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею
самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает
с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял на воздух; но в это время ему
самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив
с собой домохозяина, отправилась
с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он человек буйный, не скрыла и того, какие он про него, своего начальника, говорил поносные слова.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от
себя и даже запретил называть при
себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба
с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для
самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее
с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Чтоб кадриль была полнее и чтоб все гости были заняты, княгиня подозвала к
себе стряпчего и потихоньку попросила его пригласить исправницу, которая в
самом деле начала уж обижаться, что ею вообще мало занимаются. Против них поставлен был маленький князек
с мистрисс Нетльбет, которая чопорно и
с важностью начала выделывать chasse en avant и chasse en arriere. [Фигуры танца (франц.).]
После молитвы старик принялся неторопливо стаскивать
с себя фуфайки, которых оказалось несколько и которые он аккуратно складывал и клал на ближайший стул; потом принялся перевязывать фонтанели,
с которыми возился около четверти часа, и, наконец, уже вытребовав
себе вместо одеяла простыню, покрылся ею, как саваном, до
самого подбородка, и, вытянувшись во весь свой длинный рост, закрыл глаза.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем
самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то
с величайшими лишениями, отказывая
себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
С самого приезда в маленький городишко он был в отношении
самого себя в каком-то тумане.
Впереди были две дороги: на одной невеста
с тысячью душами… однако, ведь
с тысячью! — повторял Калинович, как бы стараясь внушить
самому себе могущественное значение этой цифры, но тут же, как бы наступив на какое-нибудь гадкое насекомое, делал гримасу.
В тот
самый день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением
себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами
с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
Калинович сел на диван и решился по крайней мере
с половым поговорить о
самом себе.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару
с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал
себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком;
самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета,
с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто
с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было
самой уж, видно, природой.
«Неужели я так оглупел и опошлел в провинции, что говорить даже не умею
с порядочными людьми?» — думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное
с завистью, а к
самому себе — презрение.
И, боже, сколько проклятий произнес герой мой
самому себе за свои глупые, студентские надежды, проклятий этой литературе
с ее редакторами, Дубовскими и Зыковыми.
— Это, впрочем, собственно французская школа, — заметил Калинович, думая
с насмешкою над
самим собою: «Мне ли рассуждать об искусстве, когда я
сам бездарнейший человек».
— Мне совестно тогда было сказать о
себе, — продолжал студент, — но я
сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне
с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль
с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет.
Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
— Это ужасно! — воскликнул он. — Из целого Петербурга мне выпали на долю только эти два дуралея,
с которыми, если еще пробыть месяц, так и
сам поглупеешь, как бревно. Нет! — повторил он и, тотчас позвав к
себе лакея, строжайшим образом приказал ему студента совсем не пускать, а немца решился больше не требовать. Тот,
с своей стороны, очень остался этим доволен и вовсе уж не являлся.
Я вообще теперь,
сам холостяк и бобыль,
с поздним сожалением смотрю на этих простодушных отцов семейств, которые живут
себе точно в заколдованном кружке, и все, что вне их происходит, для них тогда только чувствительно, когда уж колет их
самих или какой-нибудь член, органически к ним привязанный, и так как требование их поэтому мельче, значит, удовлетворение возможнее — право, завидно!..
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька,
сама не зная, что делает, снимала
с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И
сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его
с собой взяла, заступником моим против тебя.
— Да, — подтвердила Настенька. — Но согласитесь, если
с ним будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к
себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не вышел… Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит, что имеет крайнюю надобность — так жалко! Может быть, у него в
самом деле есть талант.
— Нездоровилось все это время, — отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий
сам на
себя и
с выражением какой-то странной решительности в глазах.
— Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? — воскликнула она, всплеснув руками. — Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему… Я не знаю, что последнее время
с ним сделалось: он мучит меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко мне… Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне
себя держать
с ним! Вы
сами теперь слышали… в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!
Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать голову еще часов
с шести, но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько раз перечесывать
себя, она бранилась, потом
сама начала завиваться, обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый раз видевший такой припадок женина характера, вышел из
себя.
И наконец, на каком основании взял этот человек на
себя право взвешивать мои отношения
с этой девочкой и швырять мне
с пренебрежением мои деньги, кровью и потом добытые для счастья этой же
самой женщины?»
Сама губернаторша сравнительно
с ней была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и как бы рождена была делать парадные выходы и сидеть в своей губернаторской гостиной, где по задней стене сделано было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб быть еще представительней, напоминая
собой в этом случае худощавых театральных герцогинь в бархатных платьях, которых выводят в операх и балетах
с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу.
— Как не быть довольну, помилуйте! — подхватил
с умильною физиономией правитель. — У его превосходительства теперь по одной канцелярии тысячи бумаг, а теперь они по крайней мере по губернскому правлению будут покойны, зная, какой там человек сидит — помилуйте! А хоть бы и то: значит, уважаются представления — какого
сами выбрали
себе человека, такого и дали. Это очень важно-с.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а
самому себе повредить можно; теперь вот
с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там
с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Вице-губернатор покраснел. В первый раз еще приходилось ему встретиться
с семейством князя после несчастного
с ним случая. Несколько минут он заметно колебался. Отказать было чересчур жестоко; но,
с другой стороны, принять он стыдился и боялся за
самого себя.
В другой раз, видючи, как их молодость втуне пропадает, жалко даже становится, ну, и тоже, по нашему смелому, театральному обращению, прямо говоришь: «Что это, Настасья Петровна, ни
с кем вы
себе удовольствия не хотите сделать, хоть бы насчет этой любви или
самых амуров
себя развлекли».
— А хоть бы и про
себя мне сказать, — продолжал между тем тот, выпивая еще рюмку водки, — за что этот человек всю жизнь мою гонит меня и преследует? За что? Что я у его и моей,
с позволения сказать, любовницы ворота дегтем вымазал, так она, бестия,
сама была того достойна; и как он меня тогда подвел, так по все дни живота не забудешь того.
— По всему этому необходимо, чтобы при ней был руководитель, и вот, если вы хотите, я рекомендую ей, чтобы она вас взяла
с собой в Петербург как человека мне преданного и хорошо знающего
самое дело.
— Все эти злоупотребления, — продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой стан и поднимая голову, — все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников
с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли в казну вино, хлеб, берут ли на
себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать
самое дело.
— А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю
себя виновным в службе? — воскликнул губернатор, хватая
себя за голову и потом,
с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я
сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.