Неточные совпадения
Петра Михайлыча знали не только в городе и уезде, но,
я думаю, и в половине губернии: каждый день, часов в семь утра, он выходил из дома за припасами на рынок и имел,
при этом случае, привычку поговорить со встречным и поперечным. Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Я, например, очень еще не старый человек и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! —
при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать милых уездных барышень, которым некогда посвятил первую любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» — повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
— Каллиграф у
меня, господа, дочка будет, право, каллиграф! — говорил он. Очень также любил проэкзаменовать ее
при посторонних из таблицы и, стараясь как бы сбивать, задавал таким образом...
— То, что
я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад
при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— Не у чего
мне, ваше сиятельство, таланту быть, в кухарки нынче поступил, только и умею овсяную кашицу варить, — отвечал он, и князь
при этом обыкновенно отвертывался, не желая слышать от старика еще более, может быть, резкого отзыва о господах.
— Нет,
я не буду петь, — произнесла, мило картавя, еще первые
при Калиновиче слова княжна, тоже вставая и выпрямляя свой стройный стан.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она не понимает, что
мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели не знает, что это совершенно невозможно
при моем характере?»
— Во всяком случае, любезный друг, — начал он, — хоть ты и не признаешь во
мне дарования, но так как у
меня написана уж повесть, то
я не желал бы совершенно потерять мой труд и просил бы тебя напечатать ее и вообще пристроить
меня на какую-нибудь постоянную
при журнале работу, в чем
я крайне нуждаюсь по моим обстоятельствам.
Студент, слушавший их внимательно,
при этих словах как-то еще мрачней взглянул на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит, как выходил обыкновенно Каратыгин [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — русский актер-трагик, игра которого отличалась чрезвычайным рационализмом.] на сцену? В «Отелло» в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но,
я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что
я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз
при проезде их по губернии
я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если
я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать
меня к своей персоне на такую дистанцию?
Сам он читать не может;
я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время был болен и потому не писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь
меня, чтоб жениться на
мне, но сам приехать не можешь, потому что должен
при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Однако вдруг приходит ко
мне и своим, знаешь, запинающимся языком говорит, что вот
я еду, отец почти
при смерти, и на кого
я его оставлю…
Вообрази себе:
при отъезде моем он ни в чем не хотел
мне помочь, так что
я решительно обо всем сама должна была хлопотать.
— Нет…
я не выйду, — сказала она, —
мне будет неловко… все, как хочешь,
при наших отношениях…
Я лучше за ширмами послушаю, как вы, два умные человека, будете говорить.
— Слишком даже, — продолжал Калинович, — тогда,
при первых свиданиях,
мне совестно было сказать, но
я теперь в очень незавидных обстоятельствах.
— Знаю, что нет, — произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: — Тогда в этой ужасной жизни,
при матери, когда была связана по рукам и по ногам,
я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь… не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?
Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и
я, бывало, по глупому своему характеру, еще
при жизни покойной генеральши этим разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: «Что это, говорю, разбойники, вы у нас наделали!
Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью
при мысли, что муж ваш на днях еще в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост, на котором вам так удобно.
А вам, m-me Хмарова,
при всем моем глубоком уважении, откровенно должен сказать, что
я не верю вашему христианскому смирению, как ни глубоко скромен и прост ваш бальный туалет и как ни кроток ваш взгляд, которым вы оглядываете всю эту разряженную, суетную толпу…
— Во всяком случае, — продолжал губернатор, —
я остаюсь
при старом заключении, что он не в полном рассудке. Как вы? — прибавил он, обращаясь к докторам.
Вот клянусь вам спасителем, — продолжал вице-губернатор, окончательно разгорячившись и показывая на образ, — что если вы не дадите
мне… теперь уж не десять, а пятнадцать тысяч, когда заартачились, если не пожертвуете этой суммой, то каждое воскресенье, каждый праздник
я велю во всей губернии запирать кабаки во время обедни и
при малейшем намеке на участие ваших целовальников в воровстве и буйствах буду держать их в острогах по целым годам!
Он видит, что этого мало, не действует, — начинает вдруг из своей протестации против взяток, которой так гордится, начинает прямо,
при целом обществе, говорить, что отец мой, бывши полковым командиром, воровал, что, служа там, в Польше, тоже воровал и в доказательство всего этого ссылается на
меня…
— Не знаю, как
при новом смотрителе будет, а у
меня он сидел с дедушкой Самойлом… старичок из раскольников, может, изволили видать: белая этакая борода.
— По всему этому необходимо, чтобы
при ней был руководитель, и вот, если вы хотите,
я рекомендую ей, чтобы она вас взяла с собой в Петербург как человека
мне преданного и хорошо знающего самое дело.
—
Мне надобно, ваше сиятельство, не больше других. Вон тоже отсюда не то, что по уголовным делам, а по гражданским искам чиновники езжали в Петербург, так у всех почти, как калач купить, была одна цена: полторы тысячи в год на содержание да потом треть или половину с самого иска, а
мне в вашем деле,
при благополучном его окончании, если назначите сверх жалованья десять тысяч серебром, так
я и доволен буду.
Я не говорю уже о полицейских властях, которые,
я знаю, дозволяют себе и фальшивое направление в следствиях, и умышленную медленность
при производстве взысканий, и вообще вопиющую нераспорядительность от незнания дела, от лености, от пьянства; и так как все это непосредственно подчинено
мне, то потому
я наперед говорю, что все это буду преследовать с полною строгостью и в отношении виновных буду чужд всякого снисхождения.
Например,
при служебных разъездах
мне часто случалось встречать чрезвычайно дурных лошадей; и когда
я спрашивал, отчего это, почтсодержатели откровенно
мне говорили, что они не могут вести иначе дела, потому что платят местному почтовому начальству по пятнадцати рублей с пары.
—
При рекрутских наборах
я тоже бывал печальным свидетелем, как эта, и без того тяжелая обязанность наших низших классов, составляет сенокос, праздник для волостных голов, окружных начальников, рекрутских присутствий и докторов в особенности! — сказал губернатор и, как все заметили, прямо
при этом посмотрел на кривошейку инспектора врачебной управы, который в свою очередь как-то весь съежился, сознавая сам в душе, что
при наборах касательно интереса он действительно был не человек, а дьявол.
—
Я, ваше превосходительство, — говорил он губернскому предводителю, заклятому врагу Калиновича по делу князя, —
я старше его летами, службой, чином, наконец, потому что он пока еще вчера только испеченный действительный статский, а
я генерал-майор государя моего императора, и, как начальнику губернии,
я всегда и везде уступлю ему первое место; но если он, во всеуслышание,
при общем собрании, говорит, что все мы взяточники,
я не могу этого перенесть!
А что
при допросах нет депутата, так нигде и никаким законом не вменено следователю в обязанность спрашивать грамотных дворян
при каких бы то ни было заступниках, и
мне для этого не выдумывать новых постановлений.
Выйдя на сцену с героем моим
при первом его поступлении на службу,
я считаю себя совершенно вправе расстаться с ним
при выходе его в отставку…