Неточные совпадения
— А что, мать-командирша, что мы
будем сегодня обедать? — спрашивал он, приходя домой.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что
мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
В остальную часть визита
мать и дочь заговорили между собой о какой-то кузине, от которой следовало получить письмо, но письма не
было. Калинович никаким образом не мог пристать к этому семейному разговору и уехал.
Две младшие девчонки, испугавшись за
мать, начали реветь. На крик этот пришел домовый хозяин, мещанин, и стал
было унимать Экзархатова; но тот, приняв грозный вид, закричал на него...
— Это письмо, — отвечал Калинович, — от
матери моей; она больна и извещает, может
быть, о своих последних минутах… Вы сами отец и сами можете судить, как тяжело умирать, когда единственный сын не хочет закрыть глаз. Я, вероятно, сейчас же должен
буду ехать.
Робкий словесник, возвратясь домой, проплакал вместе с
матерью целую ночь, не зная, что потом
будет с его бедной головой.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь
был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя
было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем
мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Оно ваше, и по закону вы сейчас же могли бы его получить, — произнес он с ударением, — но вы вспомните, кузина, что выйдет страшная вражда,
будет огласка — вы девушка, и явно идете против
матери!
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет,
пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к
матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
Полине сначала очень этого не хотелось, но отговаривать и отсоветовать
матери, она знала,
было бы бесполезно.
На колокольне, завидев их экипаж, начали благовест. Священник и дьякон служили в самых лучших ризах, положенных еще покровом на покойную княгиню,
мать князя. Дьячок и пономарь, с распущенными косами и в стихарях, составили нечто вроде хора с двумя отпускными семинаристами: философом-басом и грамматиком-дискантом. При окончании литургии имениннику вынесена
была целая просфора, а Калиновичу половина.
Его прислала на именины к князю
мать, желавшая, чтоб он бывал в хороших обществах, и Кадников, завитой, в новой фрачной паре,
был что-то очень уж развязен и с глазами, налившимися кровью.
— Отчего ж не может? — перебила стремительно княжна. — Одна моя кузина, очень богатая девушка, вышла против воли
матери за одного кавалергарда. У него ничего не
было; только он
был очень хорош собой и чудо как умен.
— Поклянись мне, Жак, — начала она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки, что ты
будешь любить меня вечно, что я
буду твоей женой, другом. Иначе
мать меня не простит… Я третью ночь вижу ее во сне: она мучится за меня!
— Как на вас, баб, не кричать… бабы вы!.. — шутил старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка, пошли кого-нибудь попроворней за капитаном, чтоб он сейчас же здесь
был!.. Ну, живо.
— Конечно, да, — подхватил Калинович, — и, может
быть, в Варшаве или даже подальше там у вас живут отец и
мать, брат и сестра, которые оплакивают вашу участь, если только знают о вашем существовании.
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его
матери: пусть он
будет солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не писателем, не писателем… — заключил больной сиповатым голосом.
— Ужасно трудна, — подтвердил юноша, — но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша
мать и, может
быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен
был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
Еще
бывши ребенком, когда меня отправляли в школу и когда все, начиная с умирающей
матери до последней поломойки, плакало около меня, один я не проронил слезинки — и все это казалось мне только глупо и досадно.
Тогда у Полины
была еще жива
мать, между нами сказать, старуха капризная, скупая: значит, девушке, весьма естественно, хотелось освободиться из-под этой ферулы и вырваться из скучной провинциальной жизни.
— Знаю, что нет, — произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: — Тогда в этой ужасной жизни, при
матери, когда
была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова
была броситься за кого бы то ни
было, но теперь… не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?
Бывши скупа и расчетлива не меньше
матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила жениху разом билет в полтораста тысяч серебром.
Все эти штуки могли еще
быть названы хоть сколько-нибудь извинительными шалостями; но
было больше того: обязанный, например, приказанием
матери обедать у дяди каждый день, Козленев ездил потом по всему городу и рассказывал, что тетка его, губернаторша, каждое после-обеда затевает с ним шутки вроде жены Пентефрия […жены Пентефрия.
— Но в то же время, — продолжала она, — когда
была брошена тобой и когда около меня остался другой человек, который, казалось, принимает во мне такое участие, что дай бог отцу с
матерью… я видела это и невольно привязалась к нему.