Неточные совпадения
— Очень, очень
все это
хорошие люди, — начал опять, усевшись, старик.
В следующей комнате, куда привел хозяин гостя своего, тоже висело несколько картин такого же колорита; во
весь почти передний угол стояла кивота с образами; на дубовом некрашеном столе лежала раскрытая и повернутая корешком вверх книга, в пергаментном переплете; перед столом у стены висело очень
хорошей работы костяное распятие; стулья были некрашеные, дубовые, высокие, с жесткими кожаными подушками.
— Нет, это не мое личное мнение, — возразила спокойным голосом генеральша, — покойный муж мой был в столицах
всей Европы и всегда говорил, — ты, я думаю, Полина, помнишь, — что
лучше Петербурга он не видал.
Она вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега и выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый хрусталь, принесенный еще в приданое покойною женою Петра Михайлыча, но хрусталь еще очень
хороший, который употребляется только раза два в год: в именины Петра Михайлыча и Настенькины, который во
все остальное время экономка хранила в своей собственной комнате, в особом шкапу, и пальцем никому не позволила до него дотронуться.
Экономка тупилась, модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение вставать из-за стола. За горячим действительно следовала стерлядь, которой Калинович оказал достодолжное внимание. Соус из рябчиков с приготовленною к нему подливкою он тоже похвалил; но более
всего ему понравилась наливка, которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря, что это гораздо
лучше всяких ликеров.
Все эти рассказы еще более возвышали в глазах Палагеи Евграфовны нового смотрителя, который, в свою очередь, после его не совсем удачных визитов по чиновникам, решился, кажется,
лучше присмотреться к самому городу и познакомиться с его окрестностями.
—
Вся ваша воля, сударыня; мы никогда вам ни в чем не противны. Полноте-ка, извольте
лучше лечь в постельку, я вам ножки поглажу, — сказала изворотливая горничная и, уложив старуху, до тех пор гладила ноги, что та заснула, а она опять куда-то отправилась.
— Я думаю, об этом
всего лучше обратиться к вам, почтеннейшая Палагея Евграфовна, — отнесся Калинович к экономке, приготовлявшей на столе чайный прибор.
— Очень хороший-с, — подтвердил Петр Михайлыч, — и теперь написал роман, которым прославился на
всю Россию, — прибавил он несколько уже нетвердым голосом.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать,
весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком
хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Заняли вы должность, не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец, выгодную для вас службу, — хлопочите и можете найти еще
лучше… словом,
все почти ошибки, шалости, проступки —
все может быть поправлено, и один только тяжелый брачный башмак с ноги уж не сбросишь…
Лучше разом сделать операцию, чем мучиться
всю жизнь!..
— И
лучше, ей-богу,
лучше! — подхватил Белавин. — Как вы хотите, а я все-таки смотрю на
всю эту ихнюю корпорацию, как на какую-то неведомую богиню, которой каждогодно приносятся в жертву сотни молодых умов, и решительно портятся и губятся люди. И если вас не завербовали — значит, довольно уж возлежит на алтаре закланных жертв… Количество достаточное! Но пишете ли вы, однако, что-нибудь?
— И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете?
Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься… Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель в монастыре:
все ему рассказала, как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!
— И не спрашивай
лучше! — проговорила она. — Тогда как получила твое письмо,
всем твоим глупостям, которые ты тут пишешь, что хотел меня кинуть, я, конечно, не поверила, зная наперед, что этого никогда не может быть. Поняла только одно, что ты болен… и точно
все перевернулось в душе: и отца и обет свой —
все забыла и тут же решилась, чего бы мне ни стоило, ехать к тебе.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты
все это время был болен и потому не писал, а что теперь тебе
лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
— Нет… я не выйду, — сказала она, — мне будет неловко…
все, как хочешь, при наших отношениях… Я
лучше за ширмами послушаю, как вы, два умные человека, будете говорить.
Вся она как будто бы состояла из этого стремления к образованию, из толков об изящном, о науке, о политике, из
хороших потом обедов, из житья летом в своей усадьбе или на даче, но всегда при удивительно
хорошем местоположении.
—
Все равно? Вино, впрочем, это очень
хорошее.
— Да, — отвечал тот, не без досады думая, что
все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он, выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно
хорошее вино, а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.
— Э, помилуйте! Что может быть
хорошего в нашем захолустье! — произнес князь. — Я, впрочем, последнее время был
все в хлопотах. По случаю смерти нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам причинила… надобно было
все привести хоть в какую-нибудь ясность. Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда не ожидал. Одних денег билетами на пятьсот тысяч серебром… страшно, что такое!
— Я
все насчет своей негодности, господин вы наш
хороший и новый!.. — проговорил он, становясь в грустную позу.
Очень
хороший, и служащие у нас
все рады тому!» — говорили они своим знакомым.
Худой ли человек, или
хороший!» — отвечали им на то, и так далее:
все интересовались, и
все хвалили.
Словом,
все это было как нельзя
лучше, и
все уже началось своим порядком.
Князь, бывший умней и образованней
всего остального общества,
лучше других понимал, откуда дует ветер, Калинович мог действительно быть назван представителем той молодой администрации, которая в его время заметно уже начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней [После слов: «…сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней» в рукописи следовало: «…барских авторитетов и генеральских властей» (стр. 50 об.).].
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни на есть господину
хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали
все слова его на сердце Калиновича, так что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше
всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень
хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.