Неточные совпадения
Капитан был холостяк, получал сто рублей серебром пенсиона
и жил на квартире, через дом от Петра Михайлыча, в двух небольших комнатках.
В противоположность разговорчивости
и обходительности Петра Михайлыча,
капитан был очень молчалив, отвечал только на вопросы
и то весьма односложно.
Постоянный костюм
капитана был форменный военный вицмундир. Курил он,
и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька
и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча,
капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал у ней ручку
и спрашивал о ее здоровье, а потом садился
и молчал.
Капитан вставал
и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал
капитан к брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала
и очень мало кушала;
капитан совершенно молчал
и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
После чаю обыкновенно начиналось чтение.
Капитан по преимуществу любил книги исторического
и военного содержания; впрочем, он
и все прочее слушал довольно внимательно,
и, когда Дианка проскулит что-нибудь во сне, или сильно начнет чесать лапой ухо, или заколотит хвостом от удовольствия, он всегда погрозит ей пальцем
и проговорит тихим голосом: «куш!»
К обедне Петр Михайлыч шел уже с Настенькой
и был одет в новую шинель
и шляпу
и средний вицмундир;
капитан являлся тоже в среднем вицмундире.
Капитан, кроме того, подходил к Настеньке, справлялся, по обыкновению, о ее здоровье
и поздравлял ее с праздником.
Эта просьба брата всегда доставляла
капитану большое наслаждение. Он старательно выдувал свою трубочку, аккуратно набивал табак
и, положив зажженного труту, подносил Петру Михайлычу, который за это целовал его.
Когда Настеньке минуло четырнадцать лет, она перестала бегать в саду, перестала даже играть в куклы, стыдилась поцеловать приехавшего в отставку дядю-капитана,
и когда, по приказанию отца, поцеловала, то покраснела; тот, в свою очередь, тоже вспыхнул.
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию
капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского военного историка А.
И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна
и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч
и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
В два часа
капитан состоял налицо
и сидел, как водится, молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч ходил взад
и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный стол
и взглядывая по временам в окно.
Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно;
капитан тоже привстал
и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели,
и все это так расходилось, что возница едва справил
и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.
— Сделайте милость! Господин
капитан, ваша очередь угощать. Сам я мало курю; а вот у меня великий любитель
и мастер по табачной части господин
капитан!
Капитан отложил трубку, но присек огня к труту собственного производства
и, подав его на кремне гостю, начал с большим вниманием осматривать портсигар.
— Как угодно-с! А мы с
капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку
и подавая ее
капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему
и сам выпил.
Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет
и та пора, когда Яков Васильич придет
и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем
и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув
и обращаясь к брату, — как вы,
капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
В продолжение года
капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но
и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее
и обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало всему какой-то фантастический вид, освещая с одной стороны безглавую Венеру
и бездланную Минерву, — все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки
капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, — все это, кажется, понравилось Калиновичу,
и он проговорил...
Капитан покачал ей головой
и проговорил...
Но
капитан покровительствовал в этом случае племяннице
и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги
и какого сорта вставлен был картон в них.
Слушая «Индиану»,
капитан действительно очень заинтересовался молчаливым англичанином,
и в последней сцене, когда Ральф начал высказывать свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: «а… а!»
Капитан с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими руками раскрыл стол, вычистил его, отыскал
и положил на приличных местах игранные карты, мелки
и даже поставил стулья. Он очень любил сыграть пульку
и две в карты.
Капитан играл внимательно
и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно,
и грозил
капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем
и всякий раз, когда Калинович сдавал
и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Выиграл один только
капитан у брата
и племянницы.
Настеньке было это досадно. Провожая однажды вместе с
капитаном Калиновича, она долго еще с ним гуляла,
и когда воротились домой, Петр Михайлыч запел ей навстречу...
Но Настенька не пошла
и самому
капитану сказала, чтоб он оставил ее в покое. Тот посмотрел на нее с грустною улыбкою
и ушел.
Между тем у Годневых ожидали Калиновича с нетерпением
и некоторым беспокойством. В урочный час уж
капитан явился
и, по обыкновению, поздоровавшись с братом, уселся на всегдашнее свое место
и закурил трубку.
Часа в два молодой смотритель явился, наконец, мрачный. Он небрежно кивнул головой
капитану, поклонился Петру Михайлычу
и дружески пожал руку Настеньке.
Такими намеками молодые люди говорили вследствие присутствия
капитана, который
и не думал идти к своим птицам, а преспокойно уселся тут же, в гостиной, развернул книгу
и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от себя дым.
Понятно, что
капитан безбожно лгал. Настенька сделала нетерпеливое движение,
и когда подошла к ней Дианка
и, положив в изъявление своей ласки на колени ей морду, занесла было туда же
и лапу, она вдруг, чего прежде никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря...
— Иси, куш! — повторил строго
капитан,
и Дианка смиренно улеглась у его ног.
Напрасно в продолжение получаса молодые люди молчали, напрасно заговаривали о предметах, совершенно чуждых для
капитана: он не трогался с места
и продолжал смотреть в книгу.
Капитан, оставшись один, сидел некоторое время на прежнем месте, потом вдруг встал
и на цыпочках, точно подкрадываясь к чуткой дичи, подошел к дверям племянницыной комнаты
и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел, что Калинович сидел около маленького столика, потупя голову,
и курил; Настенька помещалась напротив него
и пристально смотрела ему в лицо.
Капитан покраснел, как вареный рак,
и стал еще внимательнее слушать.
С лица
капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения
и, наконец, голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут,
и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо
и шею…
— Анастаси… — говорил он страстным шепотом,
и дальше — увы! — тщетно
капитан старался прислушиваться: Калинович заговорил по-французски.
— Нет! — повторила Настенька
и пошла к дверям, так что
капитан едва успел отскочить от них
и уйти в гостиную, где уже сидел Петр Михайлыч. Настенька вошла вслед за ним: лицо ее горело, глаза блистали.
Капитан молча встал, вышел
и тотчас же возвратился.
Капитан в продолжение всего вечера переминал язык, как бы намереваясь что-то такое сказать,
и ничего, однако, не сказал.
Капитан, бывший свидетелем этой сцены
и все что-то хмурившийся, вдруг проговорил...
— Хорошо, хорошо! Язык обработан; интерес растет… —
и потом, когда Калинович приостановился, проговорил: — Погодите, Яков Васильич; я вот очень верю простому чувству
капитана. Скажите нам, Флегонт Михайлыч, как вы находите: хорошо или нет?
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился
и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим делом,
капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке
и сказал ей что-то на ухо.
Во весь остальной вечер молодой смотритель был необыкновенно весел: видимо, стараясь развеселить Настеньку, он беспрестанно заговаривал с ней
и, наконец, за ужином вздумал было в тоне Петра Михайлыча подтрунить над
капитаном.
Опять у
капитана, кажется, вертелось что-то на языке, но
и опять он ничего не сказал.
Дошед до квартиры Калиновича,
капитан остановился, посмотрел несколько времени на окно
и пошел назад.
Наконец внимание
капитана обратили на себя две тени, из которых одна поворотила в переулок, а другая подошла к воротам Петра Михайлыча
и начала что-то тут делать.
Тень вместо ответа старалась вырваться, но тщетно. Она как будто бы попала в железные клещи: после мясника мещанина Ивана Павлова, носившего мучные кули в пятнадцать пудов, потом Лебедева, поднимавшего десять пудов,
капитан был первый по силе в городе
и разгибал подкову, как мягкий крендель.
— Молчать! — сказал
капитан, подавив слегка ногою
и продолжая свое занятие.
У Годневых тоже услыхали. Первая выскочила на улицу, с фонарем в руках, неусыпная Палагея Евграфовна
и осветила
капитана с его противником, которым оказался Медиокритский. Узнав его,
капитан еще больше озлился.
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из рук кисть
и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался
и пустился бежать. Калинович тоже был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.