Неточные совпадения
Танцующих мужчин было немного,
и все они танцевали
то с хозяйской дочерью,
то с
другими знакомыми девицами.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да
и бедность к
тому: в нашем городке, не как в
других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней —
другой.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо
того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят
друг другу шпильки
и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить
друг друга под ногу.
Кроме
того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не
то часовня, не
то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но
другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник
и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид
и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать
и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя
тем хозяину неимоверное удовольствие.
Капитан играл внимательно
и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно,
и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем
другим: она
то пропускала игры,
то объявляла ни с чем
и всякий раз, когда Калинович сдавал
и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых
и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли
и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к
тому стала привлекать его
и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание
и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку,
и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
Те думали, что новый смотритель подарочка хочет, сложились
и общими силами купили две головки сахару
и фунтика два чаю
и принесли все это ему на поклон, но были, конечно, выгнаны позорным образом,
и потом, когда в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на
другой же день всех их выключил —
и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
Лебедев, толкуя таблицу извлечения корней, не
то чтоб спутался, а позамялся немного
и тотчас же после класса позван был в смотрительскую, где ему с холодною вежливостью замечено, что учитель с преподаваемою им наукою должен быть совершенно знаком
и что при недостатке сведений лучше избрать какую-нибудь
другого рода службу.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою
и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову
и клялся, что
тот уж никогда не сделает в
другой раз подобного проступка.
— Это один родственник надписывал, — отвечал Калинович, торопливо беря
то и другое и раскланиваясь.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с
того ни с сего помирает,
и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол
и квартиру, а тут
и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на
другой,
и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы
и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один
и глуп,
и бездарен,
и ленив, а между
тем ему плывет счастье в руки, тогда как
другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом:
и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол
и снова задумался.
Между
тем наступил уже великий пост, в продолжение которого многое изменилось в образе жизни у Годневых: еще в так называемое прощальное воскресенье, на масленице, все у них в доме ходили
и прощались
друг перед
другом.
Кто бы к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал в Петербург, о помещении детей в какое-нибудь заведение, прибегал ли к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому
и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы —
то другое дело.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных
и неопределенных слухов, вроде
того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем
и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному
и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя
и даже запретил называть при себе его имя,
и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши,
и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на
то, что для самой старухи каждое слово князя было законом,
и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела
и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а
другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать,
и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете —
и так далее…
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого
друга,
и в этом случае чувства его были до
того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту
тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Как, я думаю, трудно сочинять — я часто об этом думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни о чем
другом не надобно думать, а
то сейчас потеряешь нить мыслей
и рассеешься.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с
того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна…
и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос
и явился в городе, подкупил людей
и пробрался к ним в дом; а
другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания
и будто бы она согласилась.
— Конечно, — подхватил князь
и продолжал, — но, как бы
то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери…
и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери
и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а
другой он вставил себе в рот
и пробил насквозь череп.
На
другой день Петр Михайлыч ожидал Калиновича с большим нетерпением, но
тот не торопился
и пришел уж вечером.
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а
другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты
и тем привязал ее к своему дому.
— Откушать ко мне, — проговорил князь священнику
и дьякону, подходя к кресту, на что
тот и другой отвечали почтительными поклонами. Именины — был единственный день, в который он приглашал их к себе обедать.
Другая непременно требовала, чтоб маленький князек взял от нее красненькое яичко.
Тот не брал, но княжна разрешила ему
и подала за это старухе несколько горстей пряников.
Та ухватила своей костлявою
и загорелою рукою кончики беленьких ее пальчиков
и начала целовать. Сильно страдало при этом чувство брезгливости в княжне, но она перенесла.
Калинович еще раз поклонился, отошел
и пригласил Полину.
Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал
и беспрестанно смешил ее, хоть
та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски,
и как уж они понимали
друг друга — неизвестно.
«Генерал, говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав
и приказал мне посмотреть, от
той ли ихней самой шубы, али от
другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не смел: подал
и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь: ни квартального, ни шубы нет.
Калинович между
тем выходил из себя, проклиная эту отвратительную помещичью наклонность — рассказывать
друг другу во всякий час дня
и ночи пошлейшие анекдоты о каких-нибудь мошенниках; но терпению его угрожало еще продолжительное испытание: молодой Кадников тоже воспалился желанием рассказать кое-что.
Но есть, mon cher,
другой разряд людей, гораздо уже повыше; это… как бы назвать… забелка человечества: если не гении,
то все-таки люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом, люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями;
и что я вас отношу к этому именно разряду, в
том вы сами виноваты, потому что вы далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно, человек, вызванный на очень серьезное
и широкое поприще.
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, —
и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне,
и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя —
и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на
то, чтоб ваша жена явилась не хуже
другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
После шести
и семи часов департаментских сидений, возвратившись домой, вы разве годны будете только на
то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым водевилем или пробраться к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а вздумаете соединить
то и другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного…
Результатом предыдущего разговора было
то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое
и любезное обращение; какая-то холодность
и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове.
Тот сейчас же это заметил
и на
другой день за чаем просил проводить его.
Несмотря на тесную дружбу, он всегда говорил Лебедеву, как
и всем
другим: вы,
и тот отвечал ему
тем же.
О подорожниках она задумала еще дня за два
и нарочно послала Терку за цыплятами для паштета к знакомой мещанке Спиридоновне; но
тот сходил поближе, к
другой,
и принес таких, что она, не утерпев, бросила ему живым петухом в рожу.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки
и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи.
Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка,
и принялся ее припутывать. Между
тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки
и обратился сначала к купцу.
Он нашел
тот же совершенно домик, только краска на нем немного полиняла, —
ту же дверь в лакейскую,
то же зальцо,
и только горничная
другая вышла к нему навстречу.
— Нет, знаю, — возразил Калинович, —
и скажу вам, что одно ваше спасенье, если полюбит вас человек
и спасет вас, не только что от обстановки, которая теперь вас окружает, но заставит вас возненавидеть
то, чем увлекаетесь теперь,
и растолкует вам, что для женщины существует
другая, лучшая жизнь, чем ездить по маскарадам
и театрам.
В свою очередь взбешенный Калинович, чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы, начал ее жать изо всей силы к стене; но
та сама раздвинула локти
и, произнеся: «Чтой-то, помилуйте, как здесь толкают!», пахнула какой-то теплотой; герой мой не в состоянии был более этого сносить: только что не плюнувши
и прижав еще раз барыню к стене, он пересел на
другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
У Калиновича тоже немного сердце замерло; подражая
другим, он протер запотевшее стекло
и начал было смотреть в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так
и того стало не видать.
— Я доставляю, — продолжал
тот, — проходит месяц…
другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями
и пропусками.
— Во всяком случае, любезный
друг, — начал он, — хоть ты
и не признаешь во мне дарования, но так как у меня написана уж повесть,
то я не желал бы совершенно потерять мой труд
и просил бы тебя напечатать ее
и вообще пристроить меня на какую-нибудь постоянную при журнале работу, в чем я крайне нуждаюсь по моим обстоятельствам.
Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным
и тяжелым мыслям; но, с
другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал
и тем несколько успокаивал свои практические стремления.
Кроме
того, у немца было несколько родственных
и семейных домов, куда он ходил на вечера,
и на
другой день всегда оставался очень этим доволен.
— Большая
и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно;
другого — подчиненное.
Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает,
другой только усваивает, понимает… — проговорил Калинович.
И, поверьте мне, бесплодно проживает ваше поколение, потому что оно окончательно утратило романтизм, —
тот общий романтизм, который, с одной стороны, выразился в сентиментальности, а с
другой, слышался в лире Байрона
и сказался открытием паров.
«Мой единственный
и бесценный
друг! (писал он) Первое мое слово будет: прост» меня, что так долго не уведомлял о себе; причина
тому была уважительная: я не хотел вовсе к тебе писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь,
и в оправдание свое хочу сказать только одно: делаясь лжецом
и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный
и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
— Потом прощанья эти, расставанья начались, — снова продолжала она. — Отца уж только
тем и утешала, что обещала к нему осенью непременно приехать вместе с тобой.
И, пожалуйста,
друг мой, поедем… Это будет единственным для меня утешением в моем эгоистическом поступке.
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни с какой стороны ни толков, ни порицаний,
тем более, что жили они почти уединенно. У них только бывали Белавин
и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя,
друг мой, познакомлю с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему,
и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
От нечего ли делать или по любви к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с красивейшим водолазом, у которого глаза были, ей-богу, умней
другого человека
и который, как бы потешая господина,
то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста,
то падал на мягкий ковер
и грациозно начинал кататься.
— Я еще почти не видала Петербурга
и могу сказать только, что зодчество, или, собственно, скульптура — одно, что поразило меня, потому что в
других местах России… я не знаю, если это
и есть,
то так мало, что вы этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи…
— Все это прекрасно, что вы бывали,
и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в
том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно,
то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны
друг с
другом,
и я прямо начну с
того, что
и я,
и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
Как ни мало предполагал Калинович в нем честности, но подобное предложение было выше всяких ожиданий. Сверх
того, ему представилась опасность еще
и с
другой стороны.