Неточные совпадения
— Очень, очень вам благодарен, друзья мои, и поверьте, что теперь выразить не
могу, а вполне все чувствую. Дай бог, чтоб и при новом начальнике вашем все
шло складно да ладно.
— Нет, сударь, не
могу: сегодня день почтовый, — возразил спокойно почтмейстер,
идя в залу, куда за ним следовал, почти насильно врываясь, Калинович.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты
можешь понять, что пускать им новых людей не для чего; кто бы ни был,
посылая свою статью, смело
может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом».
— Может-с! — отвечал городничий. — Извольте
идти в эту комнату, — прибавил он строго Медиокритскому, который с насмешливой улыбкой вышел.
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь,
слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему:
может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью кормить.
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь
мог еще быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень
шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
— Оно ваше, и по закону вы сейчас же
могли бы его получить, — произнес он с ударением, — но вы вспомните, кузина, что выйдет страшная вражда, будет огласка — вы девушка, и явно
идете против матери!
Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, — и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда,
может быть, он желал казаться повесой, как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью… ну, а потом, когда
пошла эта всеобщая
слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера — все это заставило его высоко ценить свое дарование.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке
могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
— Теперь ты, любезный,
можешь идти: я обыкновенно сам одеваюсь.
— Mon cher! — воскликнул князь. — Звание-то литератора, повторяю еще раз, и заставляет вас быть осмотрительным; звание литератора, милостивый государь, обязывает вас, чтоб вы ради будущей вашей
славы, ради пользы, которую
можете принести обществу, решительно оставались холостяком или женились на богатой: последнее еще лучше.
Через неделю Калинович
послал просьбу об увольнении его в четырехмесячный отпуск и написал князю о своем решительном намерении уехать в Петербург, прося его снабдить, если
может, рекомендательными письмами.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту
можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то
пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
Чисто с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую руку и
пошел в трактир Печкина, куда он, бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые,
может быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
— Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire [Что делать!.. Я повторяю вам еще раз, что ничего сделать не
могу (франц.).], — заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим выражением и почти шатаясь
пошла просительница.
Про героя моего я по крайней мере
могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление,
шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
— По приглашению слуги он
может не приехать, и к кому ж, наконец,
послать? Я сам лучше съезжу.
— Нет, умирают! — воскликнул Калинович. — Вы не
можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в других сословиях,
слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал к ней.
— Конечно, мы хоть и рабы, — продолжал Григорий Васильев, — а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука
пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье
может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со своими лясами да балясами… ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без слез не
могу быть, когда оне играть изволят; слов моих лишаюсь суфлировать по тому самому, что все это у них на чувствах
идет; а теперь, хоть бы в Калуге, на пробных спектаклях публика тоже была все офицеры, народ буйный, ветреный, но и те горести сердца своего ощутили и навзрыд плакали…
Да и все дело
могло бы прекраснейшим манером
идти.
Знаем тоже его не сегодня;
может, своими глазами видали, сколько все действия этого человека на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы дело вам отдал — берите только да жгите, а мы-де начнем новое, — бывали этакие случаи, по смертоубийствам даже, где уж точно что кровь иногда вопиет на небо; а вы,
слава богу, еще не душу человеческую загубили!
Хороший писец губернского правления на это место не
пойдет, но он и в том поэхидствовал и позавидовал, что я с детьми своими,
может быть, одной с арестантами пищей питался — и того меня лишил теперь!
—
Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не
могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.
Карета между тем повернула направо в переулок и поехала было шагом, так как колеи и рытвины
пошли неимоверные; но вице-губернатор сердито крикнул: «
Пошел!», — и кучер понесся так, что одно только сотенное достоинство лежачих рессор
могло выдерживать толчки, которые затем последовали.