Неточные совпадения
— Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь вам,
может, и секретаря ждать нечего, а
пойти бы и доложить самим.
— Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить не
могу, а к тому же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада
идет.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не
может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
И однако же, дело продолжало
идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело
могло расстроиться безвозвратно.
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная
слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не
мог ничем похвалиться, никто не
мог ничего рассказать.
— Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и,
может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас
пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
Я сидел в вагоне и думал: «Теперь я к людям
иду; я,
может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь».
— Ах, князь, мне крайняя надобность! — стал просить Ганя. — Она,
может быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае
мог обратиться… С кем же мне
послать?.. Это очень важно… Ужасно для меня важно…
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется,
можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого.
Можете обедать вместе с нами,
можете и у себя в комнате, как вам угодно.
Пойдем, Коля, не мешай им.
— Мне всё кажется, — осторожно заметил князь, — что Настасья Филипповна умна. К чему ей, предчувствуя такую муку, в западню
идти? Ведь
могла бы и за другого выйти. Вот что мне удивительно.
Я за тебя-то еще и не
пойду,
может быть.
Правда, он не
мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не
пойдет за пачкой, не хочет
идти.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он
может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился
идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Для меня всего чуднее то, как она
может опять
идти за тебя?
Рогожин вдруг бросил картину и
пошел прежнею дорогой вперед. Конечно, рассеянность и особое, странно-раздражительное настроение, так внезапно обнаружившееся в Рогожине,
могло бы, пожалуй, объяснить эту порывчатость; но все-таки как-то чудно стало князю, что так вдруг прервался разговор, который не им же и начат, и что Рогожин даже и не ответил ему.
— Вы, князь, не только наивны, но,
может быть, еще и подальше
пошли, — злобно усмехнулся племянник Лебедева.
По-моему, на меня далеко еще меньше десяти тысяч всего истрачено, но я положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что, отдавая долг, я никак не
мог предлагать господину Бурдовскому более, даже если б я его ужасно любил, и не
мог уже по одному чувству деликатности, именно потому, что отдавал ему долг, а не
посылал ему подаяние.
— Евгений Павлыч! Это ты? — крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от которого вздрогнул князь и,
может быть, еще кто-нибудь. — Ну, как я рада, что наконец разыскала! Я
послала к тебе в город нарочного; двух! Целый день тебя ищут!
— Ищу вас, князь. Поджидал вас у дачи Епанчиных, разумеется, не
мог войти.
Шел за вами, пока вы
шли с генералом. К вашим услугам, князь, располагайте Келлером. Готов жертвовать и даже умереть, если понадобится.
— Господь знает! Это ты,
может, и ошибся… она мне, впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а
может, и раньше, наверно, говорит, под венец
пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
Когда я пробежал ворота, мне показалось, что в правом, заднем углу огромного двора как будто
идет человек, хотя в темноте я едва лишь
мог различать.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я
пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «
может быть, мой товарищ и
сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не
может идти и с которого начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение…
Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать; вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но,
может быть, немного и трусила. На ней было самое буднишнее, простое платье, которое очень к ней
шло. Она часто вздрагивала, краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
— Я не
могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и…
может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я,
может быть, не
пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели
может быть такая любовь, после того, что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она
идти не
могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
Он хотел было
пойти к ней тотчас же, но не
мог; наконец, почти в отчаянии, развернул письма и стал читать.
Марфа Никитишна, кажется, в монастырь хотела
пойти; впрочем, не утверждаю;
может, я о другом о ком слышал… да, это я про докторшу намедни слышал…»
Наутро, еще до пробуждения ее, являлись еще два посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже третьему посланному поручено было передать, что «около Настасьи Филипповны теперь целый рой модисток и парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята, как только
может быть занята своим нарядом такая красавица пред венцом, и что теперь, именно в сию минуту,
идет чрезвычайный конгресс о том, что именно надеть из бриллиантов и как надеть?» Князь успокоился совершенно.
Он стоял с минуту, и — странно — вдруг ему показалось, что край одной сторы приподнялся и мелькнуло лицо Рогожина, мелькнуло и исчезло в то же мгновение. Он подождал еще и уже решил было
идти и звонить опять, но раздумал и отложил на час: «А кто знает,
может, оно только померещилось…»
—
Может, и слышу, не знаю. К утру наверно
пойдет.