Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение
других было таково, что какой уж может быть грех
у таких стариков, и зачем им жениться?
Постоянный костюм капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на
другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча, капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал
у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
— Ну, вот мы и в параде. Что ж? Народ хоть куда! — говорил он, осматривая себя и
других. — Напрасно только вы, Владимир Антипыч, не постриглись: больно
у вас волосы торчат! — отнесся он к учителю математики.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал
у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к тому стала привлекать его и
другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
В продолжение классов он сидел то
у того, то
у другого из учителей, с явной целью следить за способами их преподавания.
— Зло есть во всех, — возражал ей запальчиво Петр Михайлыч, — только мы
у других видим сучок в глазу, а
у себя бревна не замечаем.
Уездные барыни, из которых некоторые весьма секретно и благоразумно вели куры с своими лакеями, а
другие с дьячками и семинаристами, — барыни эти, будто бы нравственно оскорбленные, защекотали как сороки, и между всеми ними, конечно, выдавалась исправница, которая с каким-то остервенением начала ездить по всему городу и рассказывать, что Медиокритский имел право это сделать, потому что пользовался большим вниманием этой госпожи Годневой, и что потом она сама своими глазами видела, как эта безнравственная девчонка сидела, обнявшись с молодым смотрителем,
у окна.
Между тем наступил уже великий пост, в продолжение которого многое изменилось в образе жизни
у Годневых: еще в так называемое прощальное воскресенье, на масленице, все
у них в доме ходили и прощались
друг перед
другом.
— Хорошо, — отвечал лаконически настоятель. Впрочем, ответ этот был еще довольно благосклонен:
другим он только кивал головой; Петра Михайлыча он любил и бывал даже иногда в гостях
у него.
— Позвольте и мне предложить мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова всем шампанского. — Здоровье одного из лучших знатоков русской литературы и первого моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая бокал к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье моего маленького
друга! — обратился Калинович к Настеньке и поцеловал
у ней руку.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся
у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а
другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Тогда, конечно, будет совсем
другое дело, — начал он, — тогда
у вас будет своя семья, отдельное существование; тогда хочешь или нет, а отдать должна; но, cher cousine [дорогая кузина (франц.).], — продолжал он, пожав плечами, — надобно наперед выйти замуж, хоть бы даже убежать для этого пришлось: а за кого?..
—
У Пушкина, я думаю, была и
другая мерка своему таланту, — заметил Калинович.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а
другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил
у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа.
У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а
другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
Калиновича между тем не было еще
у генеральши, но маленькое общество его слушателей собралось уже в назначенной для чтения гостиной; старуха была уложена на одном конце дивана, а на
другом полулежала княгиня, чувствовавшая от дороги усталость.
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить
у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а
другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты и тем привязал ее к своему дому.
— Она все это знала, — продолжал Калинович, — и
у ней доставало духу — с своими светскими
друзьями смеяться над подобной страстью.
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки:
у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже
другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Станции, таким образом, часа через два как не бывало. Въехав в селение, извозчик на всем маху повернул к избе, которая была побольше и понарядней
других. Там зашумаркали; пробежал мальчишка на
другой конец деревни. В окно выглянула баба. Стоявший
у ворот мужик, ямщичий староста, снял шляпу и улыбался.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!»
У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи.
Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
И на
другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а
у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
— Да, а то вот
у него есть
друг его, тот — фи! Гадкий, толстый, нос красный! Фи! Не люблю.
У Калиновича тоже немного сердце замерло; подражая
другим, он протер запотевшее стекло и начал было смотреть в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так и того стало не видать.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же,
у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а
другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
— Во всяком случае, любезный
друг, — начал он, — хоть ты и не признаешь во мне дарования, но так как
у меня написана уж повесть, то я не желал бы совершенно потерять мой труд и просил бы тебя напечатать ее и вообще пристроить меня на какую-нибудь постоянную при журнале работу, в чем я крайне нуждаюсь по моим обстоятельствам.
Оттого, что
у этого
другого бывают балы да обеды с шампанским, с портерком да с коньячком, али не то, так жена — женщина молодая да умная, по-французски молодых людей заговаривать ловкая — да!
Кроме того,
у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на
другой день всегда оставался очень этим доволен.
— Впрочем,
у меня
другое место выходило еще лучше.
— Давно,
друг мой, — сказала Настенька и, поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как
у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не будет: я все приведу в порядок.
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни с какой стороны ни толков, ни порицаний, тем более, что жили они почти уединенно.
У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя,
друг мой, познакомлю с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему, и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
От нечего ли делать или по любви к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с красивейшим водолазом,
у которого глаза были, ей-богу, умней
другого человека и который, как бы потешая господина, то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста, то падал на мягкий ковер и грациозно начинал кататься.
Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь
у камина, стоял
другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны
друг с
другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что
у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Совершенно
другое дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять
у него все.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь
у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой
друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
Сыграв маленькую пульку
у губернатора, предводитель уехал к
другому предводителю,
у которого в нумере четвертые сутки происходила страшная резня в банк. Вокруг стола, осыпанного рваными и ломаными картами, сидело несколько человек игроков. Лица
у всех почти были перепачканы мелом, искажены сдержанными страданиями и радостями, изнурены бессонницею, попойкою. Кто был в сюртуке, кто в халате, кто в рубашке; однако и тут переговорили о новом вице-губернаторе.
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на
другой же день визит Полине, пила
у ней также кофе и просидела часа три, а потом везде начала говорить, что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно милая женщина.
— Какая же нам цель принимать из
других ведомств, когда
у нас куча своих? — справедливо возразил губернатор.
Этта
у нас один благой, злой он такой, поймал
другую благую бабу, да так ее оттрепал в сенях, сто еле жива осталась, — того и гляди убьют еще; а коли говорить, васе пиисхадитество, начальству насему станес, так
у них только и речи: «Поговори, говорит,
у нас еще, так выхлещем» — ей-богу-с!
— Есть ли по крайней мере
у вас
другие родные, которые бы взяли вас на поруки? — отвечал тот, поднимая его.
Я, согрешил грешный, прямо ему сказал на то: «Разве, говорю, ваше высокородие, английских каких выпишете: там, может быть,
у тех
другое поведение; а что питерских мы тоже знаем: дерут с нашей братьи еще почище здешних».
— Послушайте, — начала Четверикова, — говорят, вот что теперь надо сделать:
у отца есть
другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно было
у вас, а не то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам ничего за это не будет.
Сами, может быть, ваше превосходительство, изволите знать:
у других из их званья по два, по три за раз бывает, а
у нас, что-что при театре состоим, живем словно в монастыре: мужского духу в доме не слыхать, сколь ни много на то соискателей, но ни к кому как-то из них наша барышня желанья не имеет.
Пьяного мужика, коли хозяин прогоняет от себя, так тому от правительства запрещено марать
у него паспорт, чтоб он мог найти кусок хлеба в
другом месте, а чиновнику и этой льготы не дано!
— Мне надобно, ваше сиятельство, не больше
других. Вон тоже отсюда не то, что по уголовным делам, а по гражданским искам чиновники езжали в Петербург, так
у всех почти, как калач купить, была одна цена: полторы тысячи в год на содержание да потом треть или половину с самого иска, а мне в вашем деле, при благополучном его окончании, если назначите сверх жалованья десять тысяч серебром, так я и доволен буду.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с головы до ног, сидел жандарм на лошади, употребляя все свои умственные способности на то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно.
Другой жандарм, побрякивая саблей, ходил пеший. Хожалый, в кивере и с палочкой, тоже ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.
У одной это чувство больше развито,
у другой меньше, а
у третьей и ничего нет…
— Она умерла,
друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак
у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
Он как-то особенно торопливо поддержал меня в этой мысли, и на
другой же, кажется, день получаю от него письмо, что место есть для меня
у одной его родственницы, старой графини, быть компаньонкой…