Неточные совпадения
Занявшись в смотрительской составлением отчетов и рапортов, во
время перемены классов Петр Михайлыч обходил училище и начинал, как водится, с первого класса, в котором, тоже, как водится,
была пыль столбом.
Во все
время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо,
есть, и достаточно
было ему сказать одно слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Проходя из училища домой, Петр Михайлыч всегда
был очень рад, когда встречал кого-нибудь из знакомых помещиков, приехавших на
время в город.
Но бога ради, не подумай, читатель, чтоб она
была уездная барышня настоящего
времени.
В то мое
время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего
времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Героиня моя
была не такова: очень умненькая, добрая, отчасти сентиментальная и чувствительная, она в то же
время сидела сгорбившись, не умела танцевать вальс в два темпа, не играла совершенно на фортепьяно и по-французски произносила — же-не-ве-па, же-не-пе-па.
Так
время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
— Превосходно знают свой предмет; профессорской кафедры по своим познаниям достойны, — вмешался Годнев. — Может
быть, даже вы знакомы по университету? Судя по летам, должно
быть одного
времени.
Молодой смотритель находился некоторое
время в раздумье: ехать ли ему в таком экипаже, или нет? Но делать нечего, — другого взять
было негде. Он сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее
время. Желательно бы мне знать, какие идут там суждения, так как пишут, что на горизонте нашем
будет проходить комета.
И действительно, приказничиха начала, как зайца, выслеживать постояльца своего и на первое
время была в совершенном от него восторге.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее
время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он
был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
Калинович пришел: пересек весь класс, причем Калашникову дано
было таких двести розог, что тот, несмотря на крепкое телосложение, несколько раз просил во
время операции холодной воды, а потом, прямо из училища, не заходя домой, убежал куда-то совсем из города.
— Интереснее всего
было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то
время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Настенька хотела
было что-то возразить отцу, но в это
время пришел Калинович.
— Значит, идет! — проговорил он и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист и принялся, надев очки, писать на нем своим старинным, круглым и очень красивым почерком, по
временам останавливаясь, потирая лоб и постоянно потея. Изготовленное им письмо
было такого содержания...
Хотя поток
времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие
быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то
время, как он занят
был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
Молящихся
было немного: две-три старухи-мещанки, из которых две лежали вниз лицом; мужичок в сером кафтане, который стоял на коленях перед иконой и, устремив на нее глаза, бормотал какую-то молитву, покачивая по
временам своей белокурой всклоченной головой.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то
время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена
была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
— Да прекратятся между вами все недоразумения, да
будет между вами на будущее
время мир и согласие! — произнес Петр Михайлыч.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со
времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его
были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Monsieur Калинович, вероятно, не имел
времени скучать этот год, потому что занят
был сочинением своего прекрасного романа, — подхватил князь.
Надобно сказать, что при всей деликатности, доходившей до того, что из всей семьи никто никогда не видал князя в халате, он умел в то же
время поставить себя в такое положение, что каждое его слово, каждый взгляд
был законом.
Настенька между тем уставила на него нежный и страстный взор, который в минуту любви мог бы составить блаженство, но в настоящее
время совсем уж
был неприличен.
Впрочем, Калинович, отзываясь таким образом о Полине у Годневых,
был в то же
время с нею чрезвычайно вежлив и внимателен, так что она почти могла подумать, что он интересуется ею.
— А что, Яков Васильич, теперь у вас
время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может
быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное,
есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей
будут жить по соседству от нас, в своем замке…
В остальную часть вечера не случилось ничего особенного, кроме того, что Полина, по просьбе князя, очень много играла на фортепьяно, и Калинович должен
был слушать ее, устремляя по
временам взгляд на княжну, которая с своей стороны тоже несколько раз, хоть и бегло, но внимательно взглядывала на него.
Лицо это
было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он
был только скуп, отчасти фат и все
время проводил в том, что читал французские романы и газеты, непомерно
ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь
был молчалив и только по
временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного и обратился к Калиновичу...
Знаете ли, что я и мое образование, которое по тому
времени, в котором я начинал жить,
было не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все это я должен
был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду.
— Пушкин
был человек с состоянием, получал по червонцу за стих, да и тот постоянно и беспрерывно нуждался; а Полевой, так уж я лично это знаю, когда дал ему пятьсот рублей взаймы, так он со слезами благодарил меня, потому что у него полтинника в это
время не
было в кармане.
Калинович
был озадачен: выражение лица его сделалось еще мрачнее; он никак не ожидал подобной откровенной выходки со стороны князя и несколько
времени молчал, как бы сбираясь с мыслями, что ему отвечать.
Во весь остальной вечер он
был мрачен. Затаенные в душе страдания подняли в нем по обыкновению желчь. Петр Михайлыч спросил
было, как у князя проводилось
время. Калинович сделал гримасу.
Время между тем шло: отпуск
был прислан, и скрывать долее не
было уже никакой возможности.
— Все вертишься под ногами… покричи еще у меня; удавлю каналью! — проговорил, уходя, Флегонт Михайлыч, и по выражению глаз его можно
было верить, что он способен
был в настоящую минуту удавить свою любимицу, которая, как бы поняв это, спустя только несколько
времени осмелилась выйти из-под стула и, отворив сама мордой двери, нагнала своего патрона, куда-то пошедшего не домой, и стала следовать за ним, сохраняя почтительное отдаление.
Церковь его
была деревянная, с узенькими окнами, стекла которых проржавели от
времени и покрылись радужными отливами.
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы герой мой на вызов капитана, если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо его воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он
было тотчас взял первую попавшуюся ему на глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько
времени продолжалось молчание.
Чем ближе подходило
время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то
время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может
быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Последние тяжелые сборы протянулись, как водится, далеко за полдень: пока еще
был привезен тарантас, потом приведены лошади, и, наконец, сам Афонька Беспалый, в дубленом полушубке, перепачканном в овсяной пыли и дегтю, неторопливо заложил их и, облокотившись на запряг, стал флегматически смотреть, как Терка, под надзором капитана, стал вытаскивать и укладывать вещи. Петр Михайлыч, воспользовавшись этим
временем, позвал таинственным кивком головы Калиновича в кабинет.
Во все
время Калинович не проговорил ни слова; но выражение лица его
было чисто мученическое: обернувшись назад, он все еще видел в окне бледную и печальную Настеньку.
Время между тем подходило к сумеркам, так что когда он подошел к Невскому, то
был уже полнейший мрак: тут и там зажигались фонари, ехали, почти непрестанной вереницей, смутно видневшиеся экипажи, и мелькали перед освещенными окнами магазинов люди, и вдруг посреди всего, бог весть откуда, раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось, что это плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака и снегов этого могильного города.
Калинович
был почти согласен с ним, но, как человек осторожный, не показывал виду и по
временам взглядывал на Белавина, который, наконец, когда редактор кончил, приподнял опять немного глаза и произнес явно насмешливым тоном...
— Я сам тоже писатель… Дубовский… Вы, может
быть, и не читали моих сочинений, — продолжал молодой человек с каким-то странным смирением, и в то же
время модничая и прижимая шляпу к колену.
Проводить
время с Амальхенами
было вовсе для моего героя не обычным делом в жизни: на другой день он пробирался с Гороховой улицы в свой номер каким-то опозоренным и расстроенным… Возвратившись домой, он тотчас же разделся и бросился на постель.
— Все это, сами согласитесь… — начал
было он, но в это
время в кабинете послышался звонок, и проворно пробежал туда из лакейской курьер.
— Очень бы желал, — начал он, подняв голову, — сделать для князя приятное… Теперь у меня
времени нет, но, пожалуйста, когда вы
будете писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.
Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, — этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург,
было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое
время болезни, когда
был почти в беспамятстве, ему
было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало доходить по
временам до пределов невыносимой тоски.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное
время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может
быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!