Неточные совпадения
Граф
Хвостиков собственно сам и свел дочь
с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, — и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse — предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.
Граф
Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе
с тем
с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.
— Мы всю молодость, если вы помните, провели
с вами в одном кругу!.. — продолжал
Хвостиков.
Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф
Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не
с ним.
Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях
с Янсутским, и, может быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф
Хвостиков хотел было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.
За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом
с Хмуриным, а граф
Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал...
— Чего-с? — отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф
Хвостиков, который
с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.
Бегушев побагровел от злости. Он убежден был, что графа принял Прокофий, и принял
с умыслом, а не просто. Первым его движением было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф
Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался.
Приехал действительно Янсутский, а вместе
с ним и граф
Хвостиков.
— Прошлой зимой
с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне… вы непременно знаете его… является граф
Хвостиков.
—
Хвостиков с письмом от Тюменева? — переспросил Бегушев.
Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе
с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф
Хвостиков.
— Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф
Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, — говорил Бегушев
с полуулыбкой.
Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку
с Меровой, а граф
Хвостиков с Бегушевым. Граф шел
с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
Обед хоть и был очень хороший и
с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только граф
Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия — вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе графов Хвостиковых.
— На днях! — воскликнул почти
с испугом граф
Хвостиков:
с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал
с дачи в город.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял
с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф
Хвостиков, уезжавший тоже
с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Слова эти граф
Хвостиков прослушал, как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся за шляпу, чтобы уезжать, он,
с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его...
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев
с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: «До свиданья!» По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: «прямолинейность» и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф
Хвостиков, едучи в это время
с Бегушевым, опять принялся плакать.
— Но вы поймите мое положение, — начал граф. — Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И
Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне
с собой осталось делать?.. Приехать вот
с вами в Петербург и прямо в Неву!
На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф
Хвостиков, который
с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться
с дороги, отправился гулять по Москве.
В настоящем случае
Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков
с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две — три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться
с визитом.
Проходя новое помещение Домны Осиповны,
Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и
с лучшим вкусом убрано, чем прежде.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф
Хвостиков стал было раскланиваться
с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.
В продолжение всего остального вечера граф
Хвостиков не решался заговорить
с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то.
Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему
Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает,
с кем видается, — овладевало Бегушевым все более и более.
— Merci, тысячу раз merci! — говорил граф
Хвостиков,
с удовольствием засовывая деньги в карман.
Граф
Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал
с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым,
с глазами как бы несколько помешанными и в то же время
с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то
с увлечением объяснял графу. Тот тоже
с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.
Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели
с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами
с разных планет, и только граф
Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.
Граф
Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой… школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил
с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове.
У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников
с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф
Хвостиков.
— Ты истинно христианское дело сделаешь! — подхватил
Хвостиков: у него снова закрадывалась надежда помирить Бегушева
с Домной Осиповной и даже женить его на ней.
— Завтра! — отвечал
Хвостиков и на другой день еще
с раннего утра уехал из дому.
По такому ответу граф
Хвостиков очень хорошо понял, что большого толку не будет из того объяснения, которое он и Долгов предположили иметь
с Бегушевым.
— Мы ожидали, — продолжал Долгов, — что вы поработаете
с нами; я так предположил разделить занятия: вам — иностранный отдел, я беру внутренний, а граф
Хвостиков — фельетон, критику и статьи об искусствах!
От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф
Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе
с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.
Но приехал не Янсутский, а граф
Хвостиков, который привез
с собой Долгова. На последнего Домна Осиповна и доктор взглянули
с недоумением: они его совершенно не узнали.
Долгов, прочитав письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться
с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив, что в этом доме живет и граф
Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что граф только что проснулся. Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и
с первого слова объявил, что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился.
Граф
Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор
с легкой улыбкой соглашался
с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали!
— Именно все скрипим!.. — подтвердил граф
Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить
с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, — денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты
с Долговым окончательно не удалось; та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.
После того разговор перешел на скандалезные анекдоты, которых граф
Хвостиков знал множество и передавал их
с неподражаемым искусством.
Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж,
Хвостиков отмахнул ее
с тем, чтобы
с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги.
Когда граф
Хвостиков проезжал
с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
Вооружившись этой бумагой, граф
Хвостиков прибыл в приют немощствующих
с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф
Хвостиков, отдал предписание попечителя.
— Вы знаете, за что!.. — отвечал ему
с ударением
Хвостиков.
Граф
Хвостиков воротился домой не очень поздно.
С ним случилась ужасная неприятность: он подрался
с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф
Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться
с ним.
— Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю,
с позволения сказать: это я слышал в Москве! — сострил граф
Хвостиков.
— По-моему, вот какой тут самый практический путь! — отозвался граф
Хвостиков. — Чуйкина живет
с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает… Единственное средство — ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе
с Чуйкиной.
Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице.
С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф
Хвостиков.