Неточные совпадения
— Надеюсь,
что вы позволите мне быть у вас, — продолжал Янсутский, слегка кланяясь, — у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете:
на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая —
на три улицы выходит… Сам я, впрочем,
не живу в нем, так как бываю в Москве
на время только…
— Я их теперь и
не начну больше никогда с ней!.. — сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая
на перилах афиша полетела вниз. — Ах! — воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко, так
что Янсутский вздрогнул даже немного.
Нет никакого сомнения,
что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: «В Яхт-клуб!» хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот
на все эти блага
не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету.
Он увидел бы, например,
что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и
что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту;
что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно,
на какой бог привел странице, так
что предыдущие и последующие листы перед этой страницей
не были даже разрезаны, — скрывались крошки черного хлеба и
не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.
Домна Осиповна
на это только усмехнулась: она видела,
что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и
не подозревала.
— А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут хотят шубу
на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи делали: в десять лет такие состояния наживали,
что после три-четыре поколения мотают, мотают и все-таки промотать
не могут!..
Домна Осиповна, привыкшая замечать малейший оттенок
на его лице и
не совсем понявшая,
что ему, собственно,
не понравилось, продолжала уж несколько робким голосом...
— И вообрази, при моем слабом здоровье я
на почтовых проскакала в какие-нибудь сутки триста верст, — вхожу в дом и действительно вижу,
что в моей комнате, перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа…
Что я ей сказала, — сама
не помню, только она мгновенно скрылась…
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать,
что он всюду с этой госпожой ездит в коляске,
что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так
что в этом даже отношении я
не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил,
что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне
на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему,
что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для
чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни,
что он
не выдержал и сам уехал от меня.
Счастье мое, конечно,
что я в первое время, при таком моем ожесточенном состоянии,
не бросилась прямо, как супруг мне предлагал,
на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же, женщин, обыкновенно винят, почему мы
не полюбим хорошего человека.
В доме у него было около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном — великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и
не могли переманить: очень Семену покойно и прибыльно было жить у своего господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и очень богатое, было все старое: более десяти лет он
не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя,
что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
— Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. — воскликнул Бегушев. — Я сейчас тебе портрет ее покажу, — присовокупил он и позвонил. К нему, однако, никто
не шел. Бегушев позвонил другой раз — опять никого. Наконец он так дернул за сонетку,
что звонок уже раздался
на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми
на самых только концах волосами.
—
Не знаю-с, есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю,
что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все стало продажное: любовь, дружба, честь, слава! И вот
что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, — говорил Бегушев, указывая снова
на портрет Домны Осиповны, —
что она обеспеченная женщина, и поэтому ни я у ней и ни она у меня
не находимся
на содержании.
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова,
что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так
что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их
на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет
на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб
не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился
на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем,
что она осталась вдовою, — и сделал это
не по какому-нибудь свободному взгляду
на сердечные отношения, а потому,
что c'est une affaire avantageuse — предприятие
не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.
Вошел действительно Янсутский, приехавший прямо от Бегушева и бывший очень
не в духе. Несмотря
на то,
что Тюменев и Бегушев дали слово у него отобедать, он инстинктивно чувствовал,
что они весьма невысоко его третировали и почти
что подсмеивались над ним, тогда как сам Янсутский, вследствие нахапанных всякого рода проделками денег, считал себя чуть
не гениальным человеком.
Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги,
что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда
не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря
на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
— Да разные там разности! — отвечал Янсутский. — О некоторых переменах, предполагаемых в министерстве… о своих беседах с разными высокопоставленными лицами… об их взглядах
на Россию! (Но более точным образом определить,
что ему рассказывал Тюменев, Янсутский
не мог вдруг придумать: как человек практический, он владел весьма слабым воображением.) В такие откровенности пустился,
что боже упаси!.. Понравился, видно, я ему очень! — заключил он, вставая и беря свою саблю.
Он застал ее чуть
не в одном белье, раскричался
на нее жесточайшим образом за то,
что она накануне,
на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в такой степени
не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою.
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а
не сидеть
на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, —
что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то.
Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал,
что ли, повариху свою, которая про артель ему стряпала и говядины у него украла,
не всю сварила, — повариха в обиду вошла и к мировому его, и господин мировой судья приговаривает мужика
на десять дней в тюрьму.
— Точно так-с! — ответил Хмурин. — Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч
на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого
не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним… «Ну, думаю, пропал совсем!..» А выходит,
что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!..
— Чего-с? — отозвался тот, как бы
не поняв даже того, о
чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия,
на которое он
не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако,
не мог уразуметь из слов графа.
Домна Осиповна видела,
что он взбешен
на нее до последней степени, но за
что именно, она понять
не могла.
Домне Осиповне Тюменев поклонился довольно сухо; в действительности он нашел ее гораздо хуже,
чем она была
на портрете; в своем зеленом платье она просто показалась ему какой-то птицей расписной. Домна Осиповна, в свою очередь, тоже едва пошевелила головой. Сановник петербургский очень ей
не понравился своим важничаньем. Бегушев ушел за Тюменевым, едва поклонившись остальному обществу. Янсутский проводил их до самых сеней отеля и, возвратившись, расстегнул свой мундир и проговорил довольным голосом...
Но
на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего ему стало понятно,
что он
не родился для этих смотров и парадов, которых было очень много и
на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения разных господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева…
Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько раз возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем снова уезжал за границу, потому
что и
на родине у него никакого настоящего, существенного дела
не было;
не на службу же государственную было поступать ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!..
При таком пессимистическом взгляде
на все в Бегушеве
не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии
не в книгах только и образцах искусства, а в самой жизни: ему мерещилось,
что он встретит еще женщину, которая полюбит его искренне и глубоко, и
что он ей ответит тем же.
Дама посмотрела
на него внимательно. Далее потом
на вопрос Бегушева об ее имени и отчестве она отвечала,
что имя ее очень прозаическое: Домна Осиповна, а фамилия и еще хуже того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она
не спрашивала и сказала,
что давно его знает.
— Пожалуйста,
не переходите
на почву ревности!.. Вы сами хорошо знаете,
что я слишком вас люблю, слишком стар, чтобы увлечься другой женщиной, —
не говорите в этом случае пустых фраз! — возразил ей Бегушев.
— Но главное, — возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, —
на обеде у Янсутского ничего такого
не было,
что бы могло женщину шокировать!.. Все было очень прилично!
Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать —
не столько хорошо и тонко, сколько много, — и погулять
на чистом воздухе, и покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего — потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому,
что Домна Осиповна считала себя очень грациозною в танцах.
Так и случилось: Домна Осиповна в очень недолгом времени сумела пленить господина Олухова, молодого купчика (теперешнего супруга своего), и, поняв юным умом своим, сколь выгодна была для нее эта партия,
не замедлила заставить сего последнего жениться
на себе; и были даже слухи,
что по поводу этого обстоятельства родителями Домны Осиповны была взята с господина Олухова несколько принудительного свойства записочка.
— Здравствуйте!
Что скажете хорошенького? — проговорила Домна Осиповна, садясь
на диван и
не без трепета в голосе.
Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия говорили Домне Осиповне,
что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, — во-первых, затем, чтобы
не лишить его, все-таки близкого ей человека, пяти миллионов (а
что дед, если они
не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, — в этом она
не сомневалась); а потом — зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч?
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более
что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал,
что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще
не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком
не выразила,
что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг
на все предложения Бегушева.
Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел
на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так
что Бегушев, наконец, прикрикнул
на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут — то забудет ей подать салату, горчицы, то
не поставит перед нею соли.
—
Что ж,
на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, — произнес
не без ядовитости Бегушев.
Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так
что не далее, как в прошлом генваре,
на бале во дворце, великие князья меня спрашивают,
чем я занимаюсь.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так
что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том,
что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит
на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться
не хочу, потому
что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а
не я им!
— Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись,
что принять таким образом… хоть мы и товарищи старые… Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу,
что я нищий, ездящий в карете потому,
что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках
не дают ни
на грош!
— Мне в глаза, каналья, говорит,
что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда
не бывало;
на моих глазах всю молодость был
на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его
на какой-то службе, а теперь он оскорбляется,
что ему еще пенсии
не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!
— Ах, Александр, как тебе
не совестно сердиться
на такие пустяки! — произнесла Домна Осиповна, действительно
не понимавшая,
что такое тут могло вывести Бегушева из себя. — Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?
— Главное, — снова продолжала она, —
что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все,
что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня
не лишать его пяти миллионов наследства, тем более,
что у него своего теперь ничего нет, кроме как
на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы
на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
Бегушев
на это молчал. В воображении его опять носилась сцена из прошлой жизни. Он припомнил старика-генерала, мужа Натальи Сергеевны, и его свирепое лицо, когда тот подходил к барьеру во время дуэли; припомнил его крик, который вырвался у него, когда он падал окровавленный: «Сожалею об одном,
что я
не убил тебя, злодея!»
Бегушев, выйдя
на улицу,
не сел в экипаж свой, а пошел
на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны. Он увидел,
что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в землю и взглянул в нижний этаж; там он увидел молодую женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!
Родом из сибиряков, неизвестно как и
на что существовавши в университете, Перехватов, тем
не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность…
Бегушев и
на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла,
что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя,
что Бегушев болен
не опасно, а скорее только нравственно потрясен.
В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив,
не спал почти все ночи и все прислушивался,
что делается в спальне больного;
на жену свою он беспрестанно кричал: «Ну ты, копытами-то своими завозилась!» и сам все ходил
на цыпочках.
— Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства
на то есть; вот, например, как врачу
не сказать вам,
что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, — проговорил он, показывая Бегушеву
на два большие прыща, которые он заметил
на груди его из-под распахнувшейся рубашки.