Неточные совпадения
Марфин строго
посмотрел на него, но Ченцов сделал вид, что как будто бы не заметил
того.
— Не нюхаю! — отвечал
тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот кто я,
смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на
ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же
смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
Но последнее время записка эта исчезла по
той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно
смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы,
то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Адмиральша не совсем доверчиво
посмотрела на дочь и уж станции через две после этого разговора начала будто бы так, случайно, рассуждать, что если бы Ченцов был хоть сколько-нибудь честный человек,
то он никогда бы не позволил себе сделать
того, что он сделал, потому что он женат.
— Знаю и понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею
смотрит. — Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей семьи и будет еще потом, когда я умру, а
то на кого я вас оставлю?.. Кроме его — не на кого!
— Но теперь вы субалтерн еще офицер? — перебил вдруг капитана Марфин, искоса
посматривая на высокую грудь
того, украшенную несколькими медалями и крестами.
— Нет, я лишний пока у вас, лишний, — отвечал Егор Егорыч, стараясь не
смотреть на Сусанну, тогда как лицо
той ясно выражало: «нет, не лишний!».
— Что мамаша?.. Мамаша почти ребенок, — в ней все убито! — бормотал полушепотом Егор Егорыч, воспользовавшись
тем, что старушка отвернулась и по-прежнему совершенно бессмысленно
смотрела куда-то вдаль.
В продолжение всей дороги адмиральша блаженствовала: она беспрестанно
смотрела то в одно окно кареты,
то в другое; при этом Сусанна и доктор глаз с нее не спускали, а Антип Ильич сидел весь погруженный, должно быть, в молитву.
Gnadige Frau больше всего поразили глаза Андреюшки — ясные, голубые, не имеющие в себе ни малейшего оттенка помешательства, напротив, очень умные и как бы в душу вам проникающие; а доктор глядел все на цепь; ему очень хотелось
посмотреть под мышки Андреюшке, чтобы удостовериться, существуют ли на них если не раны,
то, по крайней мере, мозоли от тридцатилетнего прикосновения к ним постороннего твердого тела.
Тот насмешливо
посмотрел на нее.
— Ну,
смотрите же, — сказала она снова строгим тоном, — я буду внимательно рассматривать ваши отчеты, и, наконец, если когда-нибудь муж будет просить у вас денег,
то вы должны мне предварительно сказать об
том.
— Святые эти денежки, святые! — говорил
тот,
смотря на билет. — Кто внушил вам эту благую мысль, я не знаю!
— Но
посмотрите, какая вьюга и
темь! — возразил было ей Сверстов.
Та, кажется, старалась не
смотреть на него и не слушать его.
И когда, после такого допроса, все призванные к делу лица, со включением Савелия, ушли из камеры,
то пристав и Тулузов
смотрели друг на друга как бы с некоторою нежностью.
На лице Сусанны Николаевны на мгновение промелькнула радость; потом выражение этого чувства мгновенно же перешло в страх; сколь ни внимательно
смотрели на нее в эти минуты Егор Егорыч и Сверстов, но решительно не поняли и не догадались, какая борьба началась в душе Сусанны Николаевны: мысль ехать в Петербург и увидеть там Углакова наполнила ее душу восторгом, а вместе с
тем явилось и обычное: но.
Сверстов лет пятнадцать не бывал в Петербурге, и так как, несмотря на свои седины, сохранил способность воспринимать впечатления,
то Северная Пальмира, сильно украсившаяся за это время, просто потрясла его, и он, наскоро побрившись, умывшись и вообще приодевшись, немедленно побежал
посмотреть: на Невский проспект, на дворец, на Александровскую колонну, на набережную, на памятник Петра.
— Совершенно так! — подтверждал
тот, мрачно
смотря в пол.
Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком,
то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал
посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил...
Когда вскоре за
тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее
смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в
то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
Сидя весь день на палубе, она
смотрела то на бесконечную даль моря,
то внимательно вглядывалась в странный для нее цвет морской воды.
— А вот
посмотри! — отвечал ей
тот, показывая на открытое окно.
— Нет, сударь, вам туда всходить высоко; вы и без
того,
смотрите, какой бледный, — вмешался в разговор Антип Ильич.
Камер-юнкер с большим вниманием расспрашивал о пани Вибель мрачного почтмейстера, который, конечно, прокаркнул о ней всякую гадость; но, несмотря на
то, московский франт всякий раз, встречаясь с прелестной дамочкой, спешил выкинуть из глаза стеклышко и нежно
посмотреть на нее; равным образом Марья Станиславовна пленила, кажется, и откупщика, который ей между прочими любезностями сказал, что недавно выписанную им резвейшую мазурку он намерен назвать «a la pany Wibel».
— Мы это отчасти знаем, — произнес откупщик и, таинственно усмехнувшись, взглянул на стоявшего в дверях Аггея Никитича, который если не прислушивался к их разговору,
то все-таки
смотрел на них.
— Ну, это я еще
посмотрю, как он спрячется от меня! — проговорил мрачным голосом Аггей Никитич и после
того отнесся строго к лакею: — Если ты врешь, что камер-юнкер уехал в Москву, так это бесполезно: я перешарю всю усадьбу!
Унтер-офицер, впрочем, прежде чем пойти докладывать,
посмотрел на вешалку, стоявшую в сенях, и, убедившись, что на ней ничего не висело, ушел и довольно долго не возвращался назад, а когда показался на лестнице,
то еще с верхней ступеньки ее крикнул Янгуржееву окончательно неприветливым голосом...
Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: «Ну, ну, ну, матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!» Спустившееся между
тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут
смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил...
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их — на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на
то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и
смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Одним из первых, желающих
посмотреть ее номера, явился
тот же мизерный камергер, ее должник на столь значительную сумму.