Неточные совпадения
Сам господин Крапчик, по слухам, был восточного происхождения:
не то грузин,
не то армянин,
не то грек.
— Пожалуйста, пожалуйста! — упрашивал его губернский предводитель. — А то ведь это, ей-богу, ни на что
не похоже!.. Но
сами вы лично знакомы с графом?
Хозяин дома, бывший, должно быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся
не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого
не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что граф
не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной
самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
— Это, конечно, на вашем месте сделал бы то же
самое каждый, — поспешил вывернуться губернский предводитель, — и я изъявляю только мое опасение касательно того, чтобы враги наши
не воспользовались вашей откровенностью.
— Имею, и
самые верные, потому что мне официально написано, что государю благоугодно благодарить меня за откровенность и что нас, масонов, он никогда иначе и
не разумел.
Истинный масон, крещен он или нет, всегда духом христианин, потому что догмы наши в
самом чистом виде находятся в евангелии, предполагая, что оно
не истолковывается с вероисповедными особенностями; а то хороша будет наша всех обретающая и всех призывающая любовь, когда мы только будем брать из католиков, лютеран, православных, а люди других исповеданий — плевать на них, гяуры они, козлища!
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все,
не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком
не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть
не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась
сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Все потянулись на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше
не любезничал и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме
самых пустых и малозначащих фраз, ничего
не сказал.
Но он, разумеется,
не замедлил отогнать от себя это ощущение и у гостиницы Архипова,
самой лучшей и
самой дорогой в городе, проворно соскочив с облучка и небрежно проговорив косой даме «merci», пошел, молодцевато поматывая головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же время про себя: «Вот дур-то на святой Руси!..
В противуположность племяннику, занимавшему в гостинице целое отделение, хоть и глупо, но роскошно убранное, — за которое, впрочем, Ченцов, в ожидании будущих благ,
не платил еще ни копейки, — у Егора Егорыча был довольно темный и небольшой нумер, состоящий из двух комнат, из которых в одной помещался его камердинер, а в другой жил
сам Егор Егорыч.
Что касается до
самого гусара, то он вряд ли из жажды просвещения, а
не из простого любопытства, притворился, что будто бы с готовностью выслушивает преподаваемые ему наставления, и в конце концов просил дядю поскорее ввести его в ложу.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали
не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в
самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Эх, какой вы, право!.. — снова воскликнул Ченцов. —
Самого настоящего и хорошего вы и
не узнали!.. Если бы меня масоны научили делать золото, я бы какие угодно им готов был совершить подвиги и произвести в себе внутреннее обновление.
В случае, если ответ Ваш будет мне неблагоприятен,
не передавайте оного
сами, ибо Вы, может быть, постараетесь смягчить его и поумалить мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да будет мне сие — говорю это, как говорил бы на исповеди — в поучение и назидание.
«Если
не он
сам сознательно, то душа его, верно, печалится обо мне», — подумал Марфин и ждал,
не скажет ли ему еще чего-нибудь Антип Ильич, и тот действительно сказал...
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и при этом
не только что
не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила
не падать духом и беречь себя и своего будущего ребенка, а
сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак
не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их было немало — встречала с совершенно искренним недоумением.
Весьма естественно, что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на
самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько
не думала; да если бы и думать стала, так
не много бы поняла.
— Все равно, я сегодня видел эти перчатки, да мне и
самому когда-то даны были такие, и я их тоже преподнес, только
не одной женщине, а нескольким, которых уважал.
— Ответ-с такой… — И Антип Ильич несколько затруднялся, как ему, с его обычною точностью, передать ответ, который он
не совсем понял. — Барышня мне
сами сказали, что они извиняются, а что маменьки ихней дома нет.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им
не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он
сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
«Кто же эти все? Значит, и
сам граф тоже, а это
не так!» — сердито подумал он.
—
Не всегда,
не говорите этого,
не всегда! — возразил сенатор, все более и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать, как вот
сами вы говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает, как и берущий.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, — я
не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и
не знает, ни даже я
сам.
—
Не советую, — проговорил он, — это будет слишком поспешно с вашей стороны и бесполезно для
самого дела!
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие и возможность графу дурачиться; но когда он начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда и собрать
не слухи, а
самые дела, да с этим и ехать в Петербург.
Катрин была уверена, что божественный Ченцов (она иначе
не воображала его в своих мечтах) явился собственно для нее, чтобы исполнить ее приказание приехать к ним с утра, но расчет m-lle Катрин оказался при
самом начале обеда неверен.
— Ах, я
не знаю, что вы способны со мною сделать!.. — Я с женщинами обыкновенно делаю то, что они
сами желают! — возразил Ченцов.
На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот
самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но
не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.
Почтенную даму сию, как и
самого доктора, беспокоила мысль, чтобы
не произошло пререканий между супругом ее и членами полиции, что случалось почти при поднятии каждого трупа скоропостижно умершего или убитого.
Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу
не бравший ни копейки, страшно восставал против таких поборов и
не доносил о том по начальству единственно из чувства товарищества, так как и
сам был все-таки чиновник.
Насколько я врач искусный,
не мое дело судить; но скажу,
не смиренствуя лукаво, что я врач милосердный и болеющий о своих больных; а любовь и боленье о ближнем, Вы
сами неоднократно преподавали, подсказывают многое человеку.
Он
сам,
не менее франтовато одетый и более всех молодцеватый и видный, был с ними со всеми на «ты», называя их несколько покровительственным тоном «архивными юношами», причем те, будучи чистокровными петербуржцами, спрашивали его...
Ченцов закусил себе губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала с одним из
самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить с своим кавалером
не могла и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
На другой день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне, ехал уже в карете шестериком с форейтором и с саженным почти гайдуком на запятках в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что
самого архиерея
не было в церкви, он,
не достояв службы, послал своего гайдука в покой ко владыке спросить у того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему
не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он
сам был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю, будучи, видимо, чем-то озабочен.
Припугнул, знаете, его немножко, а то корова-то уж очень дойная: пожалуй, все бы закуплены были,
не выключая даже
самого губернатора!..
В догматике ее рассказывается, что бог Саваоф, видя, что христианство пало на земле от пришествия некоего антихриста из монашеского чина, разумея, без сомнения, под этим антихристом патриарха Никона […патриарх Никон — в миру Никита Минов (1605—1681), выдающийся русский религиозный деятель.], сошел
сам на землю в лице крестьянина Костромской губернии, Юрьевецкого уезда, Данилы [Данила Филиппов (ум. в 1700 г.) — основатель хлыстовской секты.], или, как другие говорят, Капитона Филипповича; а между тем в Нижегородской губернии, сколько мне помнится, у двух столетних крестьянских супругов Сусловых родился ребенок-мальчик, которого ни поп и никто из крестьян крестить и воспринять от купели
не пожелали…
— А разве ваше масонство
не то же
самое? — спросил тот уже прямо.
— Все это я устроил и
самому ему даже велел в черной избе полопать!.. — отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: — А ведь эта вещь
не из наших мест?
Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да
не меньше их и
сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих
не варил.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и
сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует,
не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж
не мог быть тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в том, что в душе его ныне горела иная, более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и
сам верил в то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки
самым могущественным стимулом.
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к деньгам — значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в
самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из себя человека щедрого и чуть-чуть только что
не мота.
— Я
не знаю, что такое шулер и
не шулер, — проговорила, гордо сложив руки на груди, Катрин, — но я слышала
сама, что вы приказывали принести вина, когда Ченцов и без того уже был пьян.
— Это
не я-с приказывал, а он
сам себе, пьяница, требовал! — закричал уже Крапчик на всю столовую. — И ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко
не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин, что она никогда
не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и
сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
В смерти дочери он, конечно, нисколько
не будет себя считать виновным, а между тем
сам лично избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее время, делала ему каждоминутно и — что обиднее всего — нарочно и с умыслом.
Непривычка к творчеству чувствовалась сильно в этих упражнениях юной музыкантши, но, тем
не менее, за нею нельзя было
не признать талантливой изобретательности, некоторой силы чувства и приятности в
самой манере игры: с восторженным выражением в своем продолговатом личике и с разгоревшимися глазками, Муза, видимо, была поглощена своим творчеством.
Не выходя никуда, кроме церкви, она большую часть времени проводила в уединении и в совершенном бездействии, все что-то шепча
сама с собой и только иногда принималась разбирать свой сундук с почти уже истлевшими светскими платьями и вдруг одевалась в
самое нарядное из них, садилась перед небольшим зеркальцем, начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала.
— Нет, я
не поеду!.. Мамаша желала, чтобы мы здесь остались, и я останусь! — произнесла она решительно: как натура артистическая, Муза была до некоторой степени эгоистка и искусство свое ставила превыше всех отношений к
самым близким ей людям.