Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и
не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах
у того и
у другого тоже
были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким
будешь» (лат.).]
— Это уж их дело, а
не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной
не существует, но
есть вражда и несогласие понятий:
у нас, масонов, — бог,
у них — разум;
у нас — вера,
у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она
не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего
у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь
был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что
у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Дама обиделась, тем более, что
у нее вряд ли
не было такого намерения, в котором он ее заподозрил.
В противуположность племяннику, занимавшему в гостинице целое отделение, хоть и глупо, но роскошно убранное, — за которое, впрочем, Ченцов, в ожидании будущих благ,
не платил еще ни копейки, —
у Егора Егорыча
был довольно темный и небольшой нумер, состоящий из двух комнат, из которых в одной помещался его камердинер, а в другой жил сам Егор Егорыч.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов
не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего
был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы к фамилии Ченцов
была присоединена фамилия Марфин по тому поводу, что Валерьян
был у него единственный родственник мужского пола.
Егору Егорычу очень хотелось поскорее узнать, что велит ему сказать Людмила, и
у него даже
была маленькая надежда,
не напишет ли она ему письмо.
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и при этом
не только что
не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила
не падать духом и беречь себя и своего будущего ребенка, а сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак
не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а
у нее их
было немало — встречала с совершенно искренним недоумением.
Одета Людмила на этот раз
была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже
не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно
у нее хороши
были глаза — большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Тактика Ченцова
была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он
не только что
не падал тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его
у других. Людмила, впрочем,
была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
—
Есть господа, которые оправдывают его тем, — продолжал тот, — что своего состояния
у него нет, жена больна, семейство большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же
не в армии?.. Почему?
У Марфина вертелось на языке сказать: «
Не хитрите, граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны
быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже нельзя
быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!..»
—
Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но
у него
есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там…
поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает
у таких-то, а эти, такие,
у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Тема на этот разговор
была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и
был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем
не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или
был за что-то недоволен им.
— Извольте, извольте!.. —
не выдержал долее граф. — Я для вас готов
быть у старика… Он, я знаю,
не так виноват, как говорят про него враги его.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она
была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и
у него на мгновение промелькнула
было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним
было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
Катрин проводила его до дверей передней, где справилась,
есть ли
у него лошадь, и когда узнала, что
есть, то прошла в свою светлицу наверх, но заснуть долго
не могла: очень уж ее сначала рассердил и огорчил Ченцов, а потом как будто бы и порадовал!..
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно
не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же
у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства
не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой,
было до сих пор новешенько.
— Но в прошении упомянуто этим — извините вы меня — мерзавцем хлыстом и об архиерее здешнем!.. И
у того, может
быть, вы
будете спрашивать мнения? — проговорил
не без насмешки Крапчик и вместе с тем кидая сердитые взгляды на правителя дел.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета
у барышень
не было, да и денег, чтобы сделать его,
не обреталось; но привезти на такой блестящий бал, каковой предстоял
у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах,
было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и
не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь
не умерла дорогой.
— Ужасно больна! — сказала Людмила. — Я
не знаю, что такое со мною:
у меня головокружение… я ничего
есть не могу…
На другой день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне, ехал уже в карете шестериком с форейтором и с саженным почти гайдуком на запятках в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что самого архиерея
не было в церкви, он,
не достояв службы, послал своего гайдука в покой ко владыке спросить
у того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему
не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что
у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он сам
был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю,
будучи, видимо, чем-то озабочен.
— Но каким же образом, ваше преосвященство, — возразил Крапчик, — мне наш общий с вами знакомый, Егор Егорыч Марфин, как-то раз говорил, что скопцы
у нас
были еще в древности, а хлысты, рассказывают,
не очень давно появились?
— Спирт
есть у меня! — произнесла
не без важности gnadige Frau и зажгла спиртовую лампу под кофейником тоненькой лучинкой, зажженной
у светца.
— Действительно, лучше бы
выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки
выпьем!..
У нас
есть другой шнапс! — заключил он; затем,
не глядя на жену, чтобы
не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул...
— Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя
не было дома, останавливался и кормил
у нас ихний Антип Ильич, — вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.
Gnadige Frau
не ошиблась, предполагая, что муж ее
будет устраивать себе практику больше
у мужиков, чем
у бар.
От всех этих картин на душе
у Сверстова становилось необыкновенно светло и весело: он
был истый великорусе; но gnadige Frau, конечно, ничем этим
не интересовалась, тем более, что ее занимала и отчасти тревожила мысль о том, как их встретит Марфин, которого она так мало знала…
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти
не ели, но зато Сверстов все
ел и все
выпил, что
было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом,
был совершенно
не утомлен и нисколько
не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то, что ей спать очень хочется, она попросила
у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
Сколько ни досадно
было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и
не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли
не посердитей и
не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик
не мог
не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою,
не успел
у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а
не ему.
— То-то, к несчастию, Ченцов
не обожатель мой, но если бы он
был им и предложил мне выйти за него замуж, — что, конечно, невозможно, потому что он женат, — то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего противного Марфина я никогда
не пойду, хоть бы
у него
было не тысяча, а сто тысяч душ!
Вознамерившись последнее обстоятельство разузнать поподробнее, Крапчик решил мысленно, что обо все этом пока нечего много беспокоиться; но между тем прошел день, два, три, Катрин все сидела
у себя наверху и
не сходила вниз ни чай
пить, ни обедать, так что Крапчик спросил, наконец, ее горничную: «Что такое с барышней?» Та отвечала, что барышня больна.
В первое мгновение
у Крапчика промелькнула
было беспокойная мысль: «Ну, а что, если дочь умрет от несчастной любви к Ченцову?» В том, что она
была влюблена в этого негодяя, Крапчик нисколько уже
не сомневался.
— Вот видите-с, — начал он, — доселе
у меня
были управляющие из моих крепостных людей, но
у всех
у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с воли управляющего, но
не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.
Муза принялась
было продолжать свою фантазию, но
у нее стало выходить что-то очень нескладное: при посторонних лицах она решительно
не могла спокойно творить.
— Это безжалостно и глупо с ее стороны
было оставить вас!.. — совсем уж вспылил Егор Егорыч. — Если
у ней
не было денег, отчего она мне
не написала о том?
Все эти слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но Муза — нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось весьма удобным жить в большом и почти пустынном доме и разыгрывать свои фантазии, тогда как понятно, что в Москве
у них
будут небольшие комнаты, да, пожалуй, и фортепьяно-то
не окажется.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру
у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе
не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что
у женщины никогда
не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак
не старее тридцати пяти лет, потому что если
у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба
были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна
была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но
не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Возражение это нисколько
не сбивало капитана: он продолжал упорно стоять на своем и вообще по многим вопросам расходился в своих мнениях с Миропою Дмитриевною, причем в ней, сколько ни субтильна
была ее фигура, всегда проглядывали некоторая практичность и материальность, а
у здоровеннейшего капитана, напротив, поэзия и чувство.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда
у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал
у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и
не только
не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться,
не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев
был действительно неимоверной.
Когда новые постояльцы поселились
у Миропы Дмитриевны, она в ближайшее воскресенье
не преминула зайти к ним с визитом в костюме весьма франтоватом: волосы на ее висках
были, сколько только возможно, опущены низко; бархатная черная шляпка с длинными и высоко приподнятыми полями и с тульей несколько набекрень принадлежала к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины; платье мериносовое, голубого цвета, имело надутые, как пузыри, рукава; стан Миропы Дмитриевны перетягивал шелковый кушак с серебряной пряжкой напереди, и, сверх того, от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и духов амбре.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала, что Рыжовы примут ее приветливо и даже с уважением, но, к удивлению своему, она совершенно этого
не встретила, и началось с того, что к ней вышла одна только старуха-адмиральша с лицом каким-то строгим и печальным и объявила, что
у нее больна дочь и что поэтому они ни с кем из знакомых своих видаться
не будут.
— Мне Егор Егорыч говорил, — а ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он
пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, — ты, как девушка, конечно,
не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам:
у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только
были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал
у нас; а как мне это сделать?..
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в то время
было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним:
не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать
у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я
не берусь решать, как, вероятно,
не решила бы этого и она сама.
Когда подан
был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и что подобного страха
не следует
быть ни
у кого, потому что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
— Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется,
у адмиральши
есть другая дочь, — прехорошенькая, — я и
не воображал даже! — говорил с явным увлечением капитан.
— Если бы таких полковников
у нас в военной службе
было побольше, так нам, обер-офицерам, легче
было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало:
не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Кроме того, она держала кур с беспощадно остриженными крыльями, чтобы они
не залетали в садик, держала несколько индеек, петух которых постоянно расхаживал
у нее на дворе с налитыми кровью балаболками над носом, и, наконец, в дальнем хлевушке провизгивал по временам юный поросенок, купленный Миропою Дмитриевною для домашнего откорма в последнее воскресенье недели православия, — вообще, надобно отдать честь Миропе Дмитриевне, она
была опытная, расчетливая и умная хозяйка.