Неточные совпадения
Наш маленький господин, пробираясь посреди танцующих и немножко небрежно кланяясь
на все стороны, стремился к хозяину
дома, который стоял
на небольшом возвышении под хорами и являл из себя, по своему высокому росту, худощавому стану, огромным рукам, гладко остриженным волосам и грубой, как бы солдатской физиономии, скорее старого, отставного тамбурмажора [Тамбурмажор — старший барабанщик.], чем представителя жантильомов [Жантильом — от франц. gentllhomme — дворянин.].
Хозяин
дома, бывший, должно быть, несмотря
на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что граф не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Во всей этой иронии его была некоторая доля правды: самый
дом представлял почти развалину;
на его крыше и стенах краска слупилась и слезла; во многих окнах виднелись разбитые и лопнувшие стекла; паркет внутри
дома покосился и растрескался; в некоторых комнатах существовала жара невыносимая, а в других — холод непомерный.
В то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом
доме было несколько потише, потому что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми
на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись больной, сидела в своей комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал к Рыжовым. Дверь в комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец к нему выглянула одна из горничных.
Комната Людмилы представляла несколько лучшее убранство, чем остальной хаотический
дом: у нее
на окнах были цветы;
на туалетном красного дерева столике помещалось круглое в резной раме зеркало, которое было обставлено разными красивыми безделушками;
на выступе изразцовой печи стояло несколько фарфоровых куколок; пол комнаты был сплошь покрыт ковром.
Мой
дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим солнцем, так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом,
на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал, что у этого именно хлыста Ермолаева в
доме бывали радения,
на которые собиралось народу человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает, хотя, конечно, и то надобно сказать, что ворота и ставни в его большущем
доме, когда к нему набирался народ, запирались, и что там творилось, никто из православных не мог знать.
Сам Иван Дорофеев, мужик лет около сорока, курчавый и с умными глазами, в красной рубахе и в сильно смазанных дегтем сапогах, спал
на лавке и первый услыхал своим привычным ухом, что кто-то подъехал к его
дому и постучал в окно, должно быть, кнутовищем.
Кузьмищево между тем все определеннее и определеннее обрисовывалось: уже можно было хорошо различить церковь и длинное больничное здание, стоявшее в некотором отдалении от усадьбы; затем конский двор с торчащим
на вышке его деревянным конем, а потом и прочие, более мелкие постройки, окружающие каменный двухэтажный господский
дом.
Сверстов побежал за женой и только что не
на руках внес свою gnadige Frau
на лестницу. В дворне тем временем узналось о приезде гостей, и вся горничная прислуга разом набежала в
дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего не сказал, а только указал
на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло,
на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему
на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в
доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.
— Да я, извините, так сказать, не имев здесь никого знакомых, заходил в некоторые господские
дома и спрашивал, что нет ли местечка, и
на вашем дворе мне сказали, что вам нужен управляющий.
В зале хаотического
дома Рыжовых, освещенной ярким солнцем, раздавались звуки фортепьяно,
на котором часа уже три неустанно играла Муза.
Между тем звуки фортепьяно,
на котором с возрастающей энергией принялась играть Муза, оставшись одна в зале и явно придя в норму своего творчества, громко раздавались по всему
дому, что еще более наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.
Поутру Егор Егорыч, проснувшись после довольно сносно проведенной ночи, умылся, оделся, помолился и, когда ему донесли, что
на пошевни его поставлена кибитка и что даже приведены и заложены почтовые лошади, он — это было часов около десяти — отправился, одетый совсем по-дорожному, в
дом Рыжовых, где застал сиену, умилившую его до глубины души.
Прислуга в
доме стала расходиться, но Муза, сев за фортепьяно, все еще продолжала некоторое время потихоньку плакать: чувство дочери и сестры в ней пересилило
на этот раз артистку.
Старый и пространный
дом, как бы желая способствовать ее вдохновению, вторил во всех углах своих тому, что она играла, а играла Муза
на тему терзающей ее печали, и сумей она записать играемое ею, из этого, может быть, вышло бы нечто весьма замечательное, потому что тут работали заодно сила впечатления и художественный импульс.
В весьма грязном и безлюдном московском переулке
на Гороховом Поле существовал в тридцатых годах небольшой одноэтажный деревянный домишко,
на воротном столбе которого значилось: «
Дом вдовы подполковницы Миропы Митревны Зудченки».
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу
дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется
на вид;
на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Когда они подъехали к
дому Зудченки, первая их увидала сидевшая у окна Людмила и почти закричала
на всю комнату...
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, —
на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями
на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «
Дом мой —
дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие
дому твоего и место селения славы твоея».
«Аз же множеством милости твоея вниду в
дом твой, поклонюся храму святому твоему во страсе твоем»;
на паперти надписи гласили с левой стороны: «Путь заповедей твоих текох, егда расширил еси сердце мое»; с правой: «Законоположи мне, господи, путь оправданий твоих и взыщи их вину».
В настоящий вечер она, кушая вприкуску уже пятую чашку чаю, начинала чувствовать легкую тоску от этой приятной, но все-таки отчасти мутящей жидкости, — вдруг
на дворе показалась высокая фигура капитана в шинели. Миропа Дмитриевна грустно усмехнулась, заранее предчувствуя, зачем к ней идет капитан, и крикнула ему, что она в саду, а не в
доме.
— И я не знаю, как это у них произойдет, — продолжала Миропа Дмитриевна, — здесь ли?.. Что будет мне очень неприятно, потому что, сами согласитесь, у меня в
доме девушка производит
на свет ребенка!.. Другие, пожалуй, могут подумать, что я тут из корыстных целей чем-нибудь способствовала…
— Я сейчас вам докажу! — начала она со свойственною ей ясностью мыслей. — Положим, вы женитесь
на восемнадцатилетней девушке; через десять лет вам будет пятьдесят, а ей двадцать восемь; за что же вы загубите молодую жизнь?.. Жене вашей захочется в свете быть, пользоваться удовольствиями, а вы будете желать сидеть
дома, чтобы отдохнуть от службы, чтобы почитать что-нибудь, что, я знаю, вы любите!
— Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! — пугала его Миропа Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка), неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но в это время в квартире Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты в другую, что очень заметно было при довольно значительной темноте ночи и при полнейшем спокойствии, царствовавшем
на дворе
дома: куры и индейки все сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки, в сообществе разноцветных бабочек, кружились в воздухе и все больше около огня куримой майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по крыше
дома к слуховому окну.
Невский проспект в тридцатых годах, конечно, представлял собою несколько иной вид, чем ныне:
дома на нем были ниже, в окнах магазинов не виднелось еще таких огромных стекол; около тротуаров, наподобие парижских бульваров, высились липки...
—
Дома, — отвечал швейцар, одетый в почтамтскую форму и как бы смахивающий своим лицом
на Антипа Ильича, камердинера Марфина. — А ваша фамилия? — спросил он, совлекая с Крапчика его модный белый сюртук.
Антип Ильич между тем, кроме церкви божией не ходивший в Петербурге никуда и посетивший только швейцара в
доме князя Александра Николаевича, получил, когда Егор Егорыч был у Сергея Степаныча,
на имя барина эстафету из Москвы.
С отъездом Музы в кузьмищевском
доме воцарилась почти полная тишина: игры
на фортепьяно больше не слышно было; по вечерам не устраивалось ни карт, ни бесед в гостиной, что, может быть, происходило оттого, что в последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и оставался в совершенном уединении.
Усадьба Артасьева хоть стояла
на высокой горе, но была весьма неказиста, с господским
домом помещиков средней руки и с небольшими, худо обработанными полями.
Это был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым;
на голове у него совсем почти не оказывалось волос, а потому
дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и особенно правое ухо, что было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую мысль, проводил у себя пальцем за ухом.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она не ходила, а когда он приходил в
дом, то почти не обращала
на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
Причетник читал, или лучше сказать, бормотал, глядя в развернутую перед ним
на налое толстую книгу, и в это же самое время слышались из соседних комнат шаги ходивших по
дому частного пристава, стряпчего, понятых, которые опечатывали все ящики в столах, все комоды, шкапы и сундуки.
Задумал было Валерьян приняться за чтение, но в библиотеке Петра Григорьича, тоже перевезенной из его городского
дома и весьма немноготомной, оказались только книги масонского содержания, и, к счастью, в одном маленьком шкафике очутился неизвестно откуда попавший Боккачио [Боккачио — Боккаччо Джованни (1313—1375) — итальянский писатель-гуманист, автор «Декамерона».]
на французском языке, за которого Ченцов, как за сокровище какое, схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать, а упиваться и питаться сим нескромным писателем.
— Да вы, сударыня, может, покупаете у ваших крестьян: они люди богатые и все почесть
на оброках, а нам где взять? Родитель у меня в заделье, господа у нас не жалостливые, где хошь возьми, да подай! Не то, что вы с вашим супругом! — выпечатывала бойко Маланья. — У вас один мужичок из Федюхина — Власий Македоныч —
дом, говорят, каменный хочет строить, а тоже откуда он взял? Все по милости господской!
«Но тогда, — спрашивала себя Катрин, — откуда у Валерьяна могли появиться такие значительные деньги,
на которые можно было бы выстроить каменный
дом?
— Господи! — произнес, усмехнувшись, Власий. — Да
на что нам здесь каменные
дома и
на какие деньги их строить?
— Не смей!.. — ревел
на весь
дом Ченцов и выстрелил в жену уж дробью, причем несколько дробинок попало в шею Катрин. Она вскрикнула от боли и упала
на пол.
Тулузов
на это только поклонился и в десять часов был уже в большом
доме: не оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.
На другой день управляющий со всем своим имуществом, не выключая и окованного железом сундука, переселился в большой
дом и расположился там с полным удобством.
Я тоже в усадьбу-то прибрела к вечеру, прямо прошла в людскую и думала, что и в
дом меня сведут, однако-че говорят, что никаких странниц и богомолок от господ есть приказание не принимать, и так тут какая-то старушонка плеснула мне в чашку пустых щей; похлебала я их, и она спать меня
на полати услала…
«Ах, говорит, братец,
на тебе записку, ступай ты к частному приставу Адмиралтейской части, — я теперь, говорит, ему
дом строю
на Васильевском острову, — и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня через два, а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: «Я, говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!..
Знать, у кого-нибудь в кормилицах живет!» — «Ты где же, говорю, ее встретил?» — «
На Песках, говорит, вышла из
дома, что супротив самых бань»!..
Таким образом, собственно из господ только Мартын Степаныч и Аггей Никитич дослушали обедню, по окончании которой они пошли вдвоем довольно медленной походкой, направляясь к
дому, причем увидели, что отец Василий, в своей лисьей шубе и бобровой шапке, обогнал их быстрой походкой и даже едва ответил
на поклон Мартына Степаныча, видимо, куда-то спеша.
На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в
дом, и они снова увидали отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему прислугою, прошел в комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника со днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей обычной скороговоркой...
Совершить прием Сусанны Николаевны в ложу между моими кузьмищевскими масонами положено было в половине филипповского поста, и посвящение это произошло гораздо торжественнее, чем предполагалось. Часов в десять вечера в одну из суббот Сусанна Николаевна должна была доехать
на лошади, заложенной в одиночку, вместе с своим поручителем Сверстовым до церкви, отстоящей от
дому, по крайней мере, в полуверсте. Однако, сойдя с лестницы, Сусанна Николаевна объявила решительным голосом, что она желает идти пешком.
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном
доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику.
— Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! — произнесла с гневом Екатерина Петровна. — Он смеет колебаться, когда я ему делала столько одолжений: он живет в моем
доме в долг; кроме того, у меня
на него тысячи
на три расписок, которые он перебрал у отца в разное время… В случае, если он не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего
дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью
на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам то
на нее, то
на небо, произносил...