Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств,
она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что
она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели
она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые
ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия,
она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания
ее, нельзя сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть
ее знакомых считали
ее безусловно женщиной умной; другие именовали
ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг
ее, назвал
ее лимфой.
Она воображала его будущим генерал-адъютантом, потом каким-нибудь господарем молдаванским; а там, пожалуй, и королем греческим: воображение
ее в этом случае ни перед чем
не останавливалось!
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала
она писать, — я встретила человека, который
не только сам
не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит
ее и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему,
не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с
ней в какое-либо соприкосновение.
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего ты Пашу
не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила
она по-французски.
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала
она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
—
Не для себя, полковник,
не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей
не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала
она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Прощай, мой ангел! — обратилась
она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше
ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— «
Не поймал!» — отвечал он и
ей с грустью…
Паша сначала
не обратил большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный
ею сынок
ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
— Только что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а
она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои
она тащила его на себе — земля-то взрыта!
— Он, батюшка!.. Кому же, окромя его — варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, — обратилась
она к полковнику, — больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «
Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.];
не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания
ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал
ее и сказал
ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала
она ему совершенно покойно.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на
ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от
нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы
не околел, а заснул только.
—
Не прикажете ли, батюшка, сливочек? Уедете в город, там и молочка хорошего нет, — проговорила
она.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды
ее были довольно ценны, но
не отличались хорошим вкусом и сидели на
ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы
она ни надела, все к
ней как-то
не шло.
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем, что бил
ее не на живот, а на смерть.
Маремьяна Архиповна знала, за что
ее бьют, — знала, как
она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы только
не повредить службе мужа.
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой; те, в свою очередь, тоже издали поклонились
ей почтительно: они знали, что Александра Григорьевна
не любила, чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к
ней.
Александра Григорьевна, никого и ничего, по
ее словам,
не боявшаяся для бога, забыв всякое чувство брезгливости, своими руками пересчитала все церковные медные деньги, все пучки восковых свеч, поверила и подписала счеты.
Тот тоже на
нее смотрел, но так, как обыкновенно смотрят на какое-нибудь никогда
не виданное и несколько гадкое животное.
— Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич, и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов
не было: посаженная, как дама, с Александрой Григорьевной рядом,
она краснела, обдергивалась, пыхтела.
Когда подъехали к их красивому домику,
она,
не дав еще хорошенько отворить дверцы экипажа, выскочила из него и успела свою почтенную гостью встретить в передней.
На это Ардальон Васильевич
не нашелся ничего
ей ответить, а только потупился и слегка вздохнул.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что
она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех
ее жертвой:
она читала ему все сочиняемые
ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги плати за
нее!» — подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала;
она видела, что муж
ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько
не могла.
Разговаривать далее, видимо, было
не об чем ни гостье, ни хозяевам. Маремьяна Архиповна, впрочем, отнеслась было снова к Александре Григорьевне с предложением, что
не прикажет ли
она чего-нибудь закусить?
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы
она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому
она пишет; а то видно с
ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с
нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери
не появлялось и вместо
ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось, что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
Вошла Анна Гавриловна с чайным подносом в руках. Разнеся чай,
она не уходила, а осталась тут же в кабинете.
— А ведь хозяин-то
не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (
она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом и
не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче все лето два раза в поле был!
Она знала, что Еспер Иваныч
не поддержит уж этого разговора.
— Нет,
не то что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у
нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь
ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются
ее доброте:
она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю жизнь
ее и, последнее время, более двух лет,
не дававшего
ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на
ней то тут, то там
не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все больше и больше, пока
не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди
не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами
ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть;
она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и
не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
— Уедете вы, наш барин опять теперь заляжет, и с верху
не сойдет, — сказала
она.
Еспер Иваныч остался при
ней; но и тут, чтобы
не показать, что мать заедает его век, обыкновенно всем рассказывал, что он к службе неспособен и желает жить в деревне.
Всюду проникающий воздух — и тот, кажется,
не знал об
ней.
Никто уже
не сомневался в
ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело
ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери —
она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с
нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе
не знал утех любви и что это никогда для него и
не существовало.
Жена у него была женщина уже
не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно
ее и имел в виду.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как
она одну осень очень уж скучала, и у
ней совершенно
не было под руками никаких книг, то
ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Князь исполнил
ее желание и сам первый сделал визит Есперу Иванычу; тот, хоть
не очень скоро, тоже приехал к нему.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали
ее в этом случае: с достодолжным смирением
она сознала, что
не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем,
ей и огорчаться было
не от чего…
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при каких обстоятельствах жизни своей, из одного чувства самоуважения,
не позволила бы себе пасть.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что
она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к
ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда
она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего
ее после объявления
ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Я желала бы взять
ее на воспитание к себе; надеюсь, добрый друг, вы
не откажете мне в этом, — поспешила прибавить княгиня; у
нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили из глаз.