Неточные совпадения
—
Писем, ma chere [моя дорогая (франц.).], ни от кого не
было? — спросил он ее довольно суровым голосом; слова: «ma chere», видимо, прибавлены
были, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить тон.
— Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать
будете, — говорила она, не поднимая глаз от
письма.
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе
было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему
письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать
письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как
письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли еще туда князь?
Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе
письмо, что она не в состоянии
была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!
«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном:
быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину — это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне
письмом, ни сами приходить — все это
будет совершенно бесполезно».
— Поняла, барыня! — отвечала краснощекая и еще более растолстевшая Марфуша. Несмотря на простоту деревенскую в словах, она
была препонятливая. — А что же, барыня, мне делать, как я князя не застану дома? — спросила она, принимая
письмо от Елизаветы Петровны и повязывая голову платочком.
— Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! — отвечала Елизавета Петровна; о том, что она велела Марфуше лично передать князю
письмо и подождать его, если его дома не
будет, Елизавета Петровна сочла более удобным не говорить дочери.
— Но где же может
быть князь? — спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он
письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает чем все может кончиться.
После того он встал, пришел к Яру, спросил себе
есть, но
есть, однако, ничего не мог; зато много
выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему
письмо от Елены.
Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь
был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.
— Если она даже вздор, — подхватил князь, — то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение… Что я
буду теперь отвечать на это
письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно — жестоко!
В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню»
было: «Она еще и прежде сего ему нравилась и казалась такой милой и такой чистенькой; прочитанное же им
письмо ее к мужу окончательно утвердило его в этой мысли, и княгиня стала представляться Миклакову как бы совершенною противоположностью ему самому: она
была так добра, а он зол; она так опрятна, а он вечно грязен; она блондинка, а он брюнет, — словом, она ангел, а он черт».].
— Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы, то во всяком случае не
будет никакого вреда: мне вчерашний день князь прочел ваше
письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его.
Зачем же
было унижать ее еще в глазах постороннего человека?» — думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое
письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления.
Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого
письма, а княгиня — что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко
было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.
— Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие
письма? — проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне.
Письмо это
было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» — газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году
была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»
Анна Юрьевна, взглянув на адрес, изменилась немного в лице и проворными руками распечатала
письмо. Оно
было, как и ожидала она, об Елене.
Письмо мое, по принятому обычаю, я хотела
было заключить, что остаюсь с моим уважением, но никак не решаюсь написать этих слов, потому что они
были бы очень неискренни».
— Оттого что вас под суд отдадут за подобное
письмо. Разве можно в полуофициальном
письме написать, что вы кого бы то ни
было не уважаете!
— То
есть имели!.. Вот прочтите эту бумагу, которую прислали о вас Анне Юрьевне, — проговорил князь и подал полученное Анной Юрьевной
письмо, которое он, уезжая от нее, захватил с собой.
— Весьма рад бы
был, — сказал тот, — но тут ничего не поделаешь; вы прочтите, кем подписано
письмо: этих господ никакими связями не пересилишь!
— Речь идет о поэме А.С.Пушкина «Полтава» (1829).] у Пушкина сказал: «
Есть третий клад — святая месть, ее готовлюсь к богу снесть!» Меня вот в этом
письме, — говорила Елена, указывая на
письмо к Анне Юрьевне, — укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни
было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только с людьми, которые и без меня так же думали, как я думаю; значит, я не пропагандировала моих убеждений!
Последний разговор его с Еленой не то что
был для него какой-нибудь неожиданностью, — он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, — но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала родителям длиннейшие и почтительные
письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй,
было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.
Разговор этот их
был прерван полученным
письмом от Миклакова, прочитав которое, княгиня сейчас же написала на него ответ и обо всем этом тоже не сочла за нужное скрывать от г-жи Петицкой.
С вашей стороны прошу
быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно
будет дать благоприятный на мое
письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти, то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: „не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!“ Все же сие
будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности».
Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять
письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги
было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано
было по-русски, сколько переведено дурно с французского...
Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец,
письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени
был гадок содеянный им против княгини поступок.
Прочитав его, он несколько изменился в лице и вначале, кажется, хотел
было идти к княгине, показать ей это
письмо и попросить у нее объяснения ему; но потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся фигура его приняла какое-то мрачное выражение.
— У меня сейчас
был князь, — начала она, усевшись на одном из сломанных стульев, — и сказывал, что получил анонимное
письмо о вашей любви с княгиней.
Миклаков хоть и старался во всей предыдущей сцене сохранить спокойный и насмешливый тон, но все-таки видно
было, что сообщенное ему Еленою известие обеспокоило его, так что он, оставшись один, несколько времени ходил взад и вперед по своему нумеру, как бы что-то обдумывая; наконец, сел к столу и написал княгине
письмо такого содержания: «Князя кто-то уведомил о нашей, акибы преступной, с вами любви, и он, говорят, очень на это взбешен.
Письмо это, как и надобно
было ожидать, очень встревожило княгиню, тем более, что она считала себя уже несколько виновною против мужа, так как сознавала в душе, что любит Миклакова, хоть отношения их никак не дошли дальше того, что успела подсмотреть в щелочку г-жа Петицкая.
Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей
письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется,
был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему...
— Это очень бы, конечно,
было жаль! — сказала Елена протяжно и,
будучи совершенно убеждена, что Петицкая от первого до последнего слова налгала все, она присовокупила: — Из этого
письма я вовсе не вижу такой близкой опасности, особенно если принять в расчет, кем оно писано.
— У меня просьба к вам
есть… — начал он, и лицо его мгновенно при этом покрылось румянцем. — Вы, может
быть, слышали… что я… собственно… в разводе с женой, и что она даже… уехала за границу с одним господином. И вдруг теперь я… получаю из Парижа, куда они переехали,
письмо… которым… уведомляют меня, что княгиня до такой степени несчастлива по милости этого человека, что вконец даже расстроила свое здоровье… Вы видели отчасти их жизнь: скажите, правда это или нет?
— Очень просто ж это! Я с месяц лишь рекомендовал через
письмо одного моего знакомого княгине и Миклакову. Он
был ими очень обласкан и бывает у них часто, — чего ж удобнее, как не ему наблюсти над всем? Я ему ж телеграфирую о том, и он мне телеграфирует…
— Мне ж пишет о том мой приятель, который телеграфировал тогда по просьбе князя из Парижа о княгине, — присовокупил он и в доказательство подал Елене
письмо, в котором все
было написано, что говорил Жуквич.
Письму этому князь, разумеется, нисколько не поверил и, прочитав его, даже бросил в сторону: «Обманывать еще хотят!» — сказал он; но потом кроткий и такой, кажется, чистый образ княгини стал мало-помалу вырисовываться в его воображении: князь не в состоянии
был почти вообразить себе, чтоб эта женщина могла кого-нибудь, кроме его, полюбить.
Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом
письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или
будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором — он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?
Елпидифор Мартыныч, прочитав
письмо, пришел в какой-то почти смешной даже восторг; он обернулся к окну и начал молиться на видневшуюся из него колокольню: в комнате у князя не
было ни одного образа.
— Но отчего вы сами не хотите ей написать о том?.. От вас бы ей приятнее
было получить такое
письмо, — возразил ему Елпидифор Мартыныч.
Она послала
было к содержательнице пансиона
письмо, в котором просила ту прислать ей жалованье за прослуженные полмесяца, обещаясь сейчас, как только выздоровеет, явиться снова к своим занятиям; на это
письмо содержательница пансиона уведомила ее, что на место Елены уже
есть другая учительница, гораздо лучше ее знающая музыку, и что жалованье она тоже не может послать ей, потому что Елена недослужила месяца.
К вечеру, в день получения
письма от содержательницы пансиона, Елена начала чувствовать, что в комнате становится чересчур свежо: время это
было глубокая осень.