Неточные совпадения
Барон еще на школьной скамейке подружился с
князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения и был теперь один из самых близких домашних
людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.
— Странный
человек —
князь! — сказал он после короткого молчания.
Елена, действительно, по совету одного молодого
человека, встречавшего
князя Григорова за границей и говорившего, что
князь непременно отыщет ей место, обратилась к нему.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я знаю по собственному опыту, что единственное счастье
человека на земле — это труд и трудиться; а вы,
князь, извините меня, ничего не делаете…
Про все эти свои сомнения и колебания
князь не говорил Елене; он не хотел перед ней являться каким-то неопределенным
человеком и желал лучше, чтобы она видела в нем окончательно сформировавшегося материалиста.
Во всем этом объяснении
князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за
человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
Сия опытная в жизни дама видела, что ни дочь нисколько не помышляет обеспечить себя насчет
князя, ни тот нимало не заботится о том, а потому она, как мать, решилась, по крайней мере насколько было в ее возможности, не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним
князь, усаживалась вместе с молодыми
людьми в гостиной и затем ни на минуту не покидала своего поста.
— Ну, я до рабов не охотник, и, по-моему, чем кто, как раб, лучше, тем, как
человек, хуже. Adieu! — произнес
князь и встал.
— Чтобы
человека мог убить! — ответил
князь, не совсем искренно улыбаясь.
— Покойный отец
князя был
человек почтенный; сколько тоже ни было здесь высшего начальства, все его уважали.
— Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин
князь должен был понимать, что он —
человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
(Анна Юрьевна считала
князя за очень умного
человека, но в то же время и за величайшего разиню).
О, как в эти минуты Елена возненавидела княгиню и дала себе твердое и непреложное слово, в первое же свидание с
князем, объяснить ему и показать въяве: каков он есть
человек на свете!
— Потому что, — продолжала Елена, — каким же образом можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова,
человека весьма дурных качеств и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских
князей стоит так полюбить?
А шутки в сторону, — продолжала она как бы более серьезным тоном, — скажите мне, был ли из русских
князей хоть один настоящим образом великий
человек, великий полководец, великий поэт, ученый, великий критик, публицист?..
— Пожарский что? — заметил и
князь. — Вот Долгорукий,
князь Яков Долгорукий [Долгорукий, Яков Федорович (1659—1720) —
князь, государственный деятель, один из ближайших сподвижников Петра I; был известен бескорыстием и смелостью.] — то другое дело, это был
человек настоящий!
— Но кроме там вашего
князя Якова Долгорукова мало ли было государственных
людей из
князей? — воскликнула Анна Юрьевна. — Сколько я сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских
князей!..
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того
человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же
князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что все это вздор, одна только шалость со стороны
князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить
князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости
людям.
Впервые напечатана А.И.Герценом в «Полярной звезде» в 1856 году.]; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные
люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что
князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним).
Будь
князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но
князь, как и с большей частью молодых
людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными
людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
— Ах, ты, габерсупник [Габерсупник —
человек, питающийся «габерсупом» — лечебной жидкой овсяной кашей.]! — сказал ему почти с презрением
князь.
Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный
человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные
люди, — и
князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный
человек.
— Как хотите, — рассуждал он с ударением, — а
князь все-таки
человек женатый!
— Что ж, вы так-таки
князя за совершенно дрянного
человека и считаете?
Княгиня на это молчала. Она отовсюду, наконец, слышала, что Жиглинские были ужасно дрянные
люди, и она понять одного только не могла, каким образом
князь мог сблизиться с ними?
В саду, между тем, по распоряжению барона, засветили цветные фонари, и все кустики и деревца приняли какой-то фантастический вид: посреди их гуляли как бы тоже фантастические фигуры
людей. На скамейку, расположенную у того окна, у которого сидел
князь, пришли я сели Миклаков и Елена.
Князя они совершенно не могли видеть.
Князь непременно полагал, что барон находится в группе
людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из самых светлых колес фейерверка было зажжено,
князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах.
Когда молодые
люди разразились хохотом,
князь вдруг, весь побледнев, встал на ноги и, держась за стул, обратился к ним.
— Над чем же вы смеетесь?.. Над чем? — приступал
князь и хотел, кажется, схватить молодого
человека за воротник.
Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других
людей так женщины?» — думал он. Того, что
князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому
князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли
князь?», услышал ответ, что
князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.
— Наконец,
князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей
человек! — заключил Миклаков, показывая Елене на
князя. — Худ ли, хорош ли он, но принимайте его таким, как он есть, а вы, ваше сиятельство, — присовокупил он
князю, — извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал, а ради пользы вашей.
— Хорошо быть умным
человеком: ни за что ни про что катают тебя
князья в своих экипажах!.. — говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания,
князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!
— От него-с! — отвечал Миклаков. — Мы с
князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что
люди любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и не стали иметь никаких друг от друга тайн.
Княгиня начала почти догадываться, что хочет этим сказать Миклаков, и это еще больше сконфузило ее. «Неужели же
князь этому полузнакомому
человеку рассказал что-нибудь?» — подумала она не без удивления.
— Господи, вы уж его и бесчестным
человеком начинаете считать!.. Худого же
князь адвоката за себя выбрал, — проговорила она.
— Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю
князя за самого честного
человека!
— Что ж прямо и искренно говорить!.. — возразил Миклаков. — Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого… И я так понимаю-с, — продолжал он, расходившись, — что
князь очень милый, конечно,
человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину — бросил; потом полюбил другую — и ту, может быть, бросит.
Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего
человека?» — думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо
князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления.
— Говорил, во-первых, что вы
человек весьма недалекий, — произнес Миклаков и приостановился на некоторое время, как бы желая наблюсти, какое это впечатление произведет на
князя.
По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее
князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым
человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя.
— Почему ж оно для вас обидно?.. Ядовитость не такое дурное качество, которого бы
люди могли стыдиться! — возразил ей
князь.
— Так, сошел! — повторил
князь. — А потому
человек, которого постигали в жизни подобные события, вряд ли способен к одной только ядовитости; а что он теперь обозлился на весь божий мир, так имеет на то полное нравственное право!
Князь, на первых порах, почти ничего не нашел, что ей отвечать: в том, что всякий честный
человек, чего не признает, или даже в чем сомневается, не должен разыгрывать комедий, он, пожалуй, был согласен с Еленой, но, с другой стороны, оставить сына некрещеным, — одна мысль эта приводила его в ужас.
Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив,
человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что
князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь.
Николя, как мы знаем, страшно боялся
князя и считал его скорее за тигра, чем за
человека…
«Любезный
князь! Незнакомые вам
люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю».
Словом, рассудок очень ясно говорил в
князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему
людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
— Да, отчасти, — отвечал
князь: — главное, в том отношении, что этим соблазнителем моей супруги является Миклаков,
человек, которого я все-таки любил искренно!..
— Совершенно согласен! — сказал
князь. — Но опять тебе повторяю, что мне странно, как ты полюбила
человека, подобного мне, а не избрала кого-либо, более подходящего к воображаемому тобою герою.