Неточные совпадения
Рада была Дуня подаркам, с самодовольством называла она себя «отроковицей» — значит, стала теперь большая — и нежно ластилась
то к
отцу,
то к Дарье Сергевне.
Когда Лещов рассказал дальновидной игуменье про Смолокурова, про его богатства, про
то, что у него всего одна-единственная дочь, наследница всему достоянью, и что
отцу желательно воспитать ее в древлем благочестии, во всей строгости святоотеческих преданий, мать Манефа тотчас смекнула, что из этого со временем может выйти…
А на третьей гусянке неистовый вопль слышится: «Батюшки, буду глядеть!..
отцы родные, буду доваривать! батюшки бурлаченьки, помилуйте!.. родимые, помилуйте!»
То бурлацкая артель самосудом расправляется с излюбленным кашеваром за
то, что подал на ужин не проваренную как следует пшенную кашу…
Навезет, бывало, он Дуне всяких гостинцев, а как побольше выросла, целыми кусками ситцев, холстинок, платков, синих кумачей на сарафаны, и все это Дуня, бывало, ото всех потихоньку, раздаст по обителям и «сиротам», да кроме
того, самым бедным из них выпросит денег у
отца на раздачу…
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи
то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у
отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из
того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и
тому тот же ответ.
Не ответила Дуня, но крепко прижалась к
отцу. В
то время толпа напирала, и прямо перед Дуней стал высокий, чуть не в косую сажень армянин… Устремил он на нее тупоумный сладострастный взор и от восторга причмокивал даже губами. Дрогнула Дуня — слыхала она, что армяне у Макарья молоденьких девушек крадут. Потому и прижалась к
отцу. Протеснился Марко Данилыч в сторону, стал у прилавка, где были разложены екатеринбургские вещи.
Но Дуня вовсе не была веселенькою. Улыбалась, ласкалась она и к
отцу и к назвáной тете, но нет-нет да вдруг и задумается, и не
то тоской, не
то заботой подернется миловидное ее личико. Замолчит, призадумается, но только на минуту. Потом вдруг будто очнется из забытья, вскинет лазурными очами на Марка Данилыча и улыбнется ему кроткой, ясной улыбкой.
Был он в длиннополом, спереди насквозь просаленном нанковом сюртуке, с бумажным плá
том на шее — значит, не по древлему благочестию: истый старовер плá
та на шею ни за что не взденет,
то фряжский обычай, святыми
отцами не благословенный.
Сама еще не вполне сознавая неправду, Дуня сказала, что без
отца на нее скука напала. Напала
та скука с иной стороны. Много думала Дуня о запоздавшем к обеду
отце, часто взглядывала в окошко, но на память ее приходил не родитель, а совсем чужой человек — Петр Степаныч. Безотвязно представал он в ее воспоминаньях… Светлый образ красивого купчика в ярком, блестящем, радужном свете она созерцала…
Украдкой мечет Самоквасов на Дуню страстные взоры, а сам
то и дело оглядывается, не заметил бы
отец.
Зиновий Алексеич рос под неусыпными, денно-нощными заботами матери.
Отцу некогда было заниматься детьми:
то и дело в отлучках бывал. Только у него об них и было заботы, чтоб, возвращаясь из какой-нибудь поездки, привезти гостинцев: из одежи чего-нибудь да игрушек и лакомств. Мать Зиновья Алексеича женщина была добрая, кроткая, богомольная; всю душу положила она в деток. И вылился в них весь нрав разумной матери.
Зиновий Алексеич и Татьяна Андревна свято хранили заветы прадедов и, заботясь о Меркулове, забывали дальность свойства: из роду, из племени не выкинешь, говорил они, к
тому ж Микитушка сиротинка — ни
отца нет, ни матери, ни брата, ни сестры; к
тому ж человек он заезжий — как же не обласкать его, как не приголубить, как не при́зреть в теплом, родном, семейном кружке?
— По-моему, тут главное
то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни
отца, ни матери, сам себе верх, сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. — Есть, слышно, старая бабушка, да и
та, говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало быть, ему не будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.
— Что с ней? — тревожно спросил Веденеев, и румянец мгновенно облил лицо его. Не укрылось
то ни от
отца, ни от матери, не утаилось и от Лизаветы Зиновьевны.
Когда же у
отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова, и Зиновья Алексеича и какие обидные слова говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать и вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на месте и только кидала полные счастья взоры
то на
отца,
то на мать,
то на сестру.
— Это я точно слыхал, и не один даже раз разговаривал про них с
отцом Никифором, — молвил Василий Петрович. — В
том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так рассказывать. Без огня дыма, матушка, не бывает.
— Дело торговое, милый ты мой, — усмехнулся Дмитрий Петрович. — Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса ко́черги… Ни
тот, ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя́ речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу ни
отца с матерью нет, ни брата с сестрой, родной сын подвернется — и
того объегорь… Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.
— Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину, — сказала на
то Манефа. — Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину —
то на пользу христианства… Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной… Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а Господня и
отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю тебе. Не мне верь, святых
отцов послушай.
Отец куда следует подал объявление; Герасима по всем городам и уездам будто бы разыскивали, извели на
то немало бумаги, но так как нигде не нашли,
то и завершили дело
тем, что зачислили Герасима Чубалова без вести пропавшим.
Для
того и оставил он
отца своего и матерь свою и последовал по пути искания правой, истинной веры.
И с
того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто
отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
Когда сказан был набор и с семьи чубаловской рекрут потребовался, отцом-матерью решено было — и сам Абрам, тогда еще холостой, охотно на
то соглашался — идти ему в солдаты за женатого брата, но во время приема нашли у него какой-то недостаток.
Только что восемь годков ей свершилось, как оба они в коротком времени померли:
отец, в весеннюю распутицу переезжая Волгу, в полынье утонул, мать после
того недель через восемь померла в одночасье…
На их счастье, о
ту пору один молодой барин по соседству наследство после
отца получил и вздумал доставшимся именьем разом распорядиться по-своему.
На
том дворе без малого сорок годов проводил трудообильную жизнь свою преподобный
отец Вассиан, старец люто́й из поповского рода.
Под самый почти конец монастырщины в доме
том проживал посельский старец честный
отец Варлаам.
Не
то кручинило
отцов и матерей, что их детище барской работой завалят,
того они опасались, не вздумал бы барин бабенку во двор взять.
Про былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за
тех пустошей
отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам в нáймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу на старых дрождях.
Вот у нас полковой был —
отец родной, — двадцать лет с годами довелось мне у него под командой служить: ротным был, потом батальонным, после
того и полковым — во все двадцать лет слова нехорошего я от него не слыхивал.
Когда свет Христова учения осиял живущих в стране
той, неведомо отколь пришел свят муж, преподобный
отец Фотин.
Изредка лишь старики говорили, что про
тех фармазонов они от
отцов своих слыхали, но молодые мало веры словам давали.
Ни с кем ни слова Дуня, а когда
отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених бы тебе, она напомнила ему про колечко и про
те слова, что сказал он ей, даря его: «Венцом неволить тебя не стану, отдай кольцо волей
тому, кто полюбится…» Ни слова в ответ не сказал ей Марко Данилыч…
Не
то случилось, когда нежданно-негаданно явилась Марья Ивановна. Ни на шаг Дуня не отходит от нее, не может наслушаться речей ее и до
того вдруг повеселела, что даже стала шутить с
отцом и смеяться с Дарьей Сергевной.
Сим самонужнейшим с нарочитою штафетой письмом спешу почтеннейше вашей милости донести, что в препорученных делах тружусь со всяким моим усердием паче всякие меры, только в деньгах объявляется велика недостача, и о
том я уж два раза отписывал вам,
отец наш и великий благодетель, Марко Данилыч.
Сам Доронин тут ни при чем, для
того что сами вы,
отец наш и благодетель, по своей прозорливости лучше меня, неразумного, знать изволите, что рыбного дела он смыслом своим обнять не годится.
— Кто же ее неволит? — с ясной улыбкой ответил Марко Данилыч. — Сказано ей: кто придется по сердцу, за
того и выходи, наперед только со мной посоветуйся,
отец зла детищу не пожелает, а молоденький умок старым умом крепится. Бывали у нас и женишки, сударыня, люди все хорошие, с достатками. Так нет — и глядеть ни на кого не хочет.
— Ни вечером на сон грядущий, ни поутру, как встанет, больше трех поклонов не кладет и
то кой-как да таково неблагочестно. Не раз я говорила ей, не годится, мол, делать так, а она ровно и не слышит, ровно я стене говорю. Вам бы самим, Марко Данилыч, с ней поговорить. Вы
отец, родитель, ваше дело поучить детище. Бог взыщет с вас, ежели так оставите.
Отец Луповицких был одним из богатейших помещиков
той стороны.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать»,
то можно и «привод» сделать… Только ведь она у
отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
«Тут не без колдовства, — говаривали соседи про Луповицких, —
отец был фармазоном, за
то на старости лет и в монастырь попал грехи замаливать.
— Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только
отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к
тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.
Кислов был старожилом в
том городке: и
отец, и дед его служили там, сам Степан Алексеич, не выезжая из своего захолустья, выслужил Владимирский крест за тридцать пять лет.
Читала
то же, что и
отец с матерью, и оттого, будучи еще лет пятнадцати, стала стремиться к созерцательной жизни, желала монастыря.
И мать и
отец ее от
того отговаривали, представляя жизнь монахинь вовсе не такою, как она думала.
Вспоминая о
том, дни и ночи плакала она, умоляя
отца с матерью позволить ей поселиться в какой-нибудь обители…
— Да я и не сужу, отче святый, — робко ответил
отец Анатолий. — Как можно мне судить о таком лице, как Божий архиерей? Ума достаточного не имею на
то… К слову только про штатных помянул, говоря про наши недостатки.
— Ишь что сказал! — воскликнул
отец Израиль. — А разве неизвестно тебе, что к
отцу Софронию богомольцы частенько за благословеньем приходят. В две-то недели сколько, ты полагаешь, обитель от
того получит?.. Мне от
отца казначея проходу не будет тогда. Так али нет,
отец Анатолий?
— Конечно, дело такое, что колется, — сказал
отец Израиль. — Страшливо… Однако ж и
то надо к предмету взять, что нельзя не уважить Марью Ивановну — она ведь наша истая благодетельница. Как по-твоему,
отец казначей, можно ль ей не уважить?
— Тебе бы привязать его к таратайке-то веревкой, не
то, пожалуй, соскочит, — советовал
отец Анатолий, провожая Пахома.
То служение врагу,
отцу лжи и всякого зла.