Неточные совпадения
— Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола
и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. — От меня, мать моя, слава Богу, сплеток никаких не выходит… Смерть не люблю пустяков говорить…
так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную,
знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько
и остеречься.
Нет, говорю, сударыня, я тебе этого не спущу; хоть, говорю,
и не видывала я
таких милостей, как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при всех тебе наплюю
и, что
знаю, все про тебя, все расскажу, все как на ладонке выложу…
Вдруг тихо-тихонько растворилась дверь,
и в горницу смиренно, степенно вошла маленькая, тщедушная, не очень еще старая женщина в черном сарафане с черным платком в роспуск. По одеже
знать, что христова невеста. Положив уставной поклон перед иконами, низко-пренизко поклонилась она Дарье Сергевне
и так промолвила...
— Вот тебе, Терентьевна, платок, вот тебе
и полтина, велю работнице крупы на кашу отсыпать, доучивай только Федюшку как следует, сажай его скорей за часослов.
Знаю я мальчика — славный
такой.
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. — Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу да полтину мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все бы видели да
знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью
и не ведаешь!.. Ладно ли
так? А?
— Пожурю! Лаской! — с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. — Не
так, сударыня моя, не
так… Что про это писано?.. А?.. Не
знаешь? Слушай-ка, что: «Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его — не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши — положи на ню грозу свою
и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразумии проку́дит девство свое». Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа много — всех не завяжешь… —
Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком
и свертывая потом его в клубочек. — Ох,
знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.
— Зачем певицу? Брать
так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб
и пение,
и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны,
так шатуны
и есть… Нечего делать,
и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не
знаю к кому.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери
такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы
и непочтительны к родителям, покинули стыд
и совесть, ударились в
такие дела, что нелеть
и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни
знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то
и думать нечего.
— Не
знаю, что сказать вам на это, Марко Данилыч, не
знаю, как вам посоветовать. Дело
такое, что надо об нем подумать, да
и подумать.
Поджидая дочку
и зная, что года через два, через три женихи станут свататься, Марко Данилыч весь дом переделал
и убрал его с невиданной в том городке роскошью — хоть в самой Москве любому миллионщику
такой дом завести.
— Знать-то
знает… как не
знать… Только, право, не придумаю, как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги.
Так уж
и быть, избавлю тебя, потому
знаю, что человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— Сговоришь с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам было, как он, ничего не видя, никакого дела не разобравши, за сушь-то меня обругал?
И мошенник-от я у него,
и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака
так собака
и есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь про ваши дела,
так он
и не
знай что со мной поделает… Ей-Богу!
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж
так и быть, ради милого дружка
и сережка из ушка. Желаешь
знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?..
Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад, что
и польстился на
такую дрянь — всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу.
Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?..
Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек,
так и быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
Десять годов с половиной
так прожила честная вдовица
и столь же тихо угасла, сколь тихо протекла жизнь ее, полезная для всех, кто ни
знал ее.
— Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она
знала, что этой беды им не избыть.
И домá для того в городе приторговала,
и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений
и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть
и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася,
так ей стало не в пример горчее.
И так он сказал это слово, как будто сегодня только
узнал про им же состряпанное дельце.
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не
знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что
такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то,
и она быстро ушла в свою горницу.
— Уложено́
так царем Алексием Михайловичем, когда еще он во благочестии пребывал, благословлено святейшим Иосифом патриархом
и всем освященным собором. Чего тебе еще?.. Значит, святым духом кабала-то уставлена, а не заморскими выходцами, — горячился Марко Данилыч. — Читывал ли ты «Уложение» да «новоуказные статьи»? Прочитай, коли не
знаешь.
—
Знаю я их, Марко Данилыч, читывал тоже когда-то, — ответил Доронин. — Хорошо их
знаю.
Так ты
и то не забудь, тогда было время, а теперь другое.
— Конечно, это доподлинно
так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты
знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам
и советоваться не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг
знаю вдоль
и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не
так, в ответе перед ним будешь.
И много
такого писал,
зная, что знакомый его непременно расскажет о том Меркулову,
и полагая, что в Царицыне нет никакого Веденеева, никто из Питера коммерческих писем не получает.
Торговки сказали, что не
знают, какой
такой Смолокуров
и на свете-то есть.
— Дела
такие подошли, матушка, — озабоченно отвечал Самоквасов. — В Москве был, в Питер ездил, теперь вот здесь третью неделю живу. Нонешним годом, не
знаю, вдругорядь-то
и попаду ли я к вам.
— Еще будучи в Питере, — говорила Таифа, — отписала я матушке, что хотя, конечно,
и жаль будет с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться не след. Доподлинно
узнала я, что выгонка будет
такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня хотела туда
и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины болезни задержали…
До ночи просидела Таифа, поджидая возврата Марка Данилыча. Еще хотелось ей поговорить с ним про тесное обстояние Манефиной обители.
Знала, что чем больше поплачет, тем больше возьмет. Но
так и ушла, не дождавшись обительского благодетеля.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя не
знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка,
так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами был… Добрый
такой… правдивый…
И так он глядел на меня
и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.
«О грозный, могучий хан Золотой Орды
и многих царств-государств повелитель, —
так они говорили ему, — иль ты не
знаешь, отчего любимая твоя царица не хочет жить в славной столице твоей?
— Да при всяких, когда до чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него человек. Горазд
и Марко Данилыч любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко.
Такой облай, что слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами
знаете,
и спесив,
и чванлив,
и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней
и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
Живучи в Москве
и бывая каждый день у Дорониных, Никита Федорыч ни разу не сказал им про Веденеева, к слову как-то не приходилось. Теперь это на большую досаду его наводило, досадовал он на себя
и за то, что, когда писал Зиновью Алексеичу, не пришло ему в голову спросить его, не у Макарья ли Веденеев,
и, ежели там,
так всего бы вернее через него цены
узнать.
— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он, входя в комнату. — А
такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не
знает ли кто, где тот Доронин живет — не
знает никто.
Так ни с чем
и уехал.
А ведь Флор Гаврилов ничего не
знает об оптических явлениях,
и, как я думаю, он теперь удивляется
такому скорому рассвету…
— Церковь-то от них далеконько, Василий Петрович, — сказала Марья Ивановна. — А зимой ину пору в лесу-то из сугробов
и не выберешься. А не случалось ли вам когда-нибудь говорить про Сергеюшку с нашим батюшкой, с отцом Никифором?
Знаете ли, что Сергеюшка-то не меньше четырех раз в году у него исповедуется да приобщается… Вот какой он колдун! Вот как бегает от святой церкви.
И не один Сергеюшка, а
и все, что в лесу у меня живут —
и мужчины,
и женщины, — точно
так же. Усердны они к церкви, очень усердны.
— Сам я того не
знаю, — отвечал Морковников, — по людям в нашей стороне идет
такая намолвка: ежели кто в ихню веру переходит, прощается он со всем светом
и ото всех отрекается.
—
Так уж завтра, пожалуйста, порешим с тюленем-то. Я на тебя в полной надежде. Встанем пораньше, я схожу на Гребновскую, поразузнаю там про последние цены,
и ты
узнай, а там, Бог даст,
и покончим… Пожалуйста, не задержи. Мне бы ко дворам поскорей — завод пора в ход пускать. Если бы завтра с тобой мы покончили, послезавтра бы отправился, а товар принять приказчика оставил бы. Завтрашнего числа он должен беспременно сюда приехать.
Заря еще не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов — ровно бы хозяин… Вот кто-то, медленно
и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут
узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!.. зато весь в грязи… Никогда
такого за ним не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»
— Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?.. — в изумленье спрашивал Никита Федорыч, а сам думает: «Как же это
так? Никому ведь не хотели говорить,
и вдруг Митенька все
знает».
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая руку приятеля. —
Такое спасибо, что
и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не
знал… Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
Ничего нé видя
и сам еще цены не
зная, десять копеек успел-таки выторговать…
«Ему теперь можно, — думал Дмитрий Петрович, — он теперь у них свой человек…» Оттого
так и обрадовался он, когда
узнал от Флора Гаврилова о нежданном приезде приятеля…
Нашел, наконец, Морковников
такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как идет у него на заводе варка, ничего не
узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте
и начал раздумывать, куда бы теперь идти, что бы теперь делать, пока не проснется Никита Федорыч.
«А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь… не по ответу — а по лицу правду
узнаю. На словах она не признается —
такой уж нрав… Из гордости слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей… Смолчит, все на душе затаит… Сторонние про сватовство
знают. Если Митеньке сказано, отчего
и другим было не сказать?.. Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу… Нет ли сына у него?..»
— Вот что я хотел сказать тебе… — снова начал Дмитрий Петрович. —
Так как, значит, мы с тобой приятели… Не
знаю, как у тебя, а у меня вот перед Богом, опричь тебя, другого близкого человека нет в целом свете…
И люблю я тебя, Никита, ото всей души.
— Да
так, сударь, прибудет, что не
знаю, как
и справлюсь при
такой семьище, — сказал Сурмин.
— А Фленушка что? — немножко помолчав
и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч. — Матушка Таисея
такие мне страсти про нее рассказала, что не
знаю, как
и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить вздумала…
— Не перебивая, слушай, что я говорю, — сказала она. — Вот икона Владычицы Корсунской Пресвятой Богородицы… — продолжала она, показывая на божницу. — Не раз я тебе
и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье.
И хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре… Но не
так, видно, угодно Господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми… Не коснусь я теперь… В затыле тайничок. Возьми же Царицу Небесную,
узнаешь тогда: «игуменьино ли то дело».
— Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не даль какая. —
Так нежно
и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами
и склоняясь на плечо Самоквасова. — Там до́сыта наговоримся… — ровно дитя, продолжала она лепетать. — Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне говорила…
знаешь ты от кого-то… что с тоски да с горя я пить зачала…
— Кажись бы, теперича
и беды-то опасаться нечего, — сказал Федор Афанасьев. — Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он на себя все дело принял — я-де сам наперед
знал про ту самокрутку, я-де сам
и коней-то им наймовал… Ну, он
так он. Пущай его бахвáлится, убытку от него нам нет никакого… А прималчивать все-таки станем, как ты велел… В этом будь благонадежен…