Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я
и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам
знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему
и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он
такого? Кому
и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Ведь
знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия
и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую
и быструю реку
и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию,
и даже
так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный
и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Впрочем, если бы папаша о нем
и вспомнил (не мог же он в самом деле не
знать о его существовании), то
и сам сослал бы его опять в избу,
так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве.
В точности не
знаю, но как-то
так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий
и на пансион к какому-то опытному
и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый
и осторожный на вид, вдруг явился в
такой безобразный дом, к
такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не
знал его
и не помнил,
и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что
и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что
и сыновья, Иван
и Алексей, тоже когда-нибудь придут да
и попросят денег.
Тем не менее даже тогда, когда я уже
знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
Чистые в душе
и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою
и даже вслух про
такие вещи, картины
и образы, о которых не всегда заговорят даже
и солдаты, мало того, солдаты-то многого не
знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного
и высшего общества.
Всего вероятнее, что он тогда
и сам не
знал и не смог бы ни за что объяснить: что именно
такое как бы поднялось вдруг из его души
и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Знаешь, в одном монастыре есть одна подгородная слободка,
и уж всем там известно, что в ней одни только «монастырские жены» живут,
так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да
и приди рассказать: все же идти на тот свет будет легче, коли наверно
знаешь, что там
такое.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом
и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью
и всегдашним грехом, как своим,
так и мировым, нет сильнее потребности
и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним
и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда
и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой
и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь
и к нам перейдет
и воцарится по всей земле, как обещано».
Знал Алеша, что
так именно
и чувствует
и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно
и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он не сомневался нисколько
и сам вместе с этими плачущими мужиками
и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только
так.
Знаете, на Афоне, это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но
и совсем не полагается женщин
и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
— Совсем неизвестно, с чего вы в
таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь он, говорят, по глазам
узнает, кто с чем приходит. Да
и как высоко цените вы их мнение, вы,
такой парижанин
и передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!
И ведь
знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал
и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался
и из горошинки сделал гору, —
знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит
и до вражды истинной…
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь,
и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев
и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему
и быть, коль не у Господа
и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!»
И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть,
и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да
так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Кстати будет просьбица моя невеликая: вот тут шестьдесят копеек, отдай ты их, милый,
такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да
и думаю: лучше уж чрез него подам, уж он
знает, которой отдать.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже
знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем
и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав
такое замечание. Ибо для счастия созданы люди,
и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится
и в отрицательную, сами
знаете это свойство вашего сердца;
и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное
такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати
и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле,
и да благословит Бог пути ваши!
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь
и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай.
И знай, сынок (старец любил его
так называть), что
и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне —
и уходи из монастыря. Совсем иди.
—
Так я
и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь
и заговорят все святоши в городе
и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
Ведь я наверно
знаю, что Митенька сам
и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван —
так вот тот достоин.
— Почему ты все это
знаешь? Почему
так утвердительно говоришь? — резко
и нахмурившись спросил вдруг Алеша.
Он еще не
знал хорошо, что сделает, но
знал, что уже не владеет собою
и — чуть толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, — впрочем, только мерзости, а отнюдь не какого-нибудь преступления или
такой выходки, за которую может суд наказать.
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие,
знаете вы, что
такое фон Зон? Процесс
такой уголовный был: его убили в блудилище —
так, кажется, у вас сии места именуются, — убили
и ограбили
и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили
и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни
и играли на гуслях, то есть на фортоплясах.
Так вот это тот самый фон Зон
и есть. Он из мертвых воскрес,
так ли, фон Зон?
И хотя он отлично
знал, что с каждым будущим словом все больше
и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще
такого же, — но уж сдержать себя не мог
и полетел как с горы.
Вот в эти-то мгновения он
и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть
и не в той комнате, а во флигеле, был
такой человек, преданный, твердый, совсем не
такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство
и видел
и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял
и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды
так бы
и защитил его, — от кого?
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда
и он вместе со всеми ушел; может быть,
так именно
и было, никто этого не
знает наверно
и никогда не
знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним
и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали
и доискивались: чей грех, кто обидчик?
И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он
знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества
и до самого монастыря, только с ними одними
и жил.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде,
так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется,
так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй,
и отвалю
и в святости секрет сохраню».
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим,
так сказать, образом завершить
и чтобы никто, стало быть, этого не
знал и не мог бы
знать.
Про старика купца
знал, который теперь вдобавок
и болен, расслаблен лежит, но ей куш все-таки оставит знатный.
Ну
так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам
и по передним!
Как раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна
и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не
знал (для чего, не
знаю, видно,
так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город
и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь
и не
знали.
Он
и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва его как-то чрезвычайно мало заинтересовала,
так что он
узнал в ней разве кое-что, на все остальное
и внимания не обратил.
Вот одним из
таких созерцателей был наверно
и Смердяков,
и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не
зная зачем.
— Червонца стоит твое слово, ослица,
и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь
и врешь;
знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа,
так что некогда
и выспаться, не только покаяться.
— Видишь, я вот
знаю, что он
и меня терпеть не может, равно как
и всех,
и тебя точно
так же, хотя тебе
и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему
и черт с ним, по правде-то,
так стоит ли об нем говорить?
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался
и вдруг длинно
и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я
знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня
и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Знаю, бывало, что
так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет
и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да ведь хоть
и обман, да восторг.
Алеша
знал, что это действительно иногда
так и происходило.
Но Алеше уже
и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё
знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести
и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но
такой важности, что
и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
Слова его, конечно, были как бы
и нелепые, но ведь Господь
знает, что в них заключалось-то, в этих словах, а у всех Христа ради юродивых
и не
такие еще бывают слова
и поступки.
— Да.
И, кроме того, я тебе вчера сам велел прийти. Вздор все это. Напрасно изволил потревожиться. Я
так, впрочем,
и знал, что ты тотчас притащишься…
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил,
и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил,
так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь
знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе
и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Я хоть вас совсем не
знаю и в первый раз вижу, — все
так же спокойно продолжал Алеша, — но не может быть, чтоб я вам ничего не сделал, — не стали бы вы меня
так мучить даром.
Так что же я сделал
и чем я виноват пред вами, скажите?
— Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас
и вывела. Катерина Ивановна только что
узнала, что вы пришли, Алексей Федорович,
так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
Что он подумал обо мне вчера — не
знаю,
знаю только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас,
и я высказала бы
такие же чувства, какие вчера, —
такие же чувства,
такие же слова
и такие же движения.