Неточные совпадения
Лестница была темная
и узкая, «черная», но он все уже это
знал и изучил,
и ему вся эта обстановка нравилась: в
такой темноте даже
и любопытный взгляд был неопасен.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить
и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь
такого размера
и так ярко выяснилось, что он не
знал, куда деться от тоски своей.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы
и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного
и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами,
и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов —
такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь
узнать: служить изволили?
И вот,
зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь
и…
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки
знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой
и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает
и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять
и как бы в глубоком изумлении, — ведь я
знал же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило
и в ужас бросило…
— Да, смуглая
такая, точно солдат переряженный, но
знаешь, совсем не урод. У нее
такое доброе лицо
и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая
такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там
и людей меньше,
и незаметнее,
и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше.
И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске
и тревоге,
и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать!
И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что
так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян
и забывчив
и знал это. Решительно надо было спешить!
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная
и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже
и не заглянул в кошелек
и не
знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял
и на
такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это
так; это все
так. Он, впрочем, это
и прежде
знал,
и совсем это не новый вопрос для него;
и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания
и возражения, а
так, как будто
так тому
и следует быть, как будто иначе
и быть невозможно… Да, он это все
знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было
так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел
и футляры из него таскал… А ведь
так!..
Хотел было я ему, как
узнал это все,
так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла,
и я повелел это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
А ну как уж
знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут
и скажут, что все давно уж известно
и что они только
так…
— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь
знать,
так у нас, пожалуй,
и дело одно общее завязалось.
Ну, веришь иль не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен,
и буквально в
таких выражениях, я положительно
знаю, мне верно передали!
Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому
так выходит, тела еще теплые, —
и вдруг, бросив
и тела
и квартиру отпертую
и зная, что сейчас туда люди прошли,
и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают,
и этому десять единогласных свидетелей есть!
— Жалею весьма
и весьма, что нахожу вас в
таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б
знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но,
знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые
и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу
и сестрицу, жду с часу на час…
— Извините, мне
так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его… очень милый молодой человек…
и следящий… Я же рад встречать молодежь: по ней
узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.
— В самом серьезном,
так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это
и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее
и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь
и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши.
И признаюсь: порадовался…
Я же хотел только
узнать теперь, кто вы
такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников
и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили.
— А,
так вот оно что-с! — Лужин побледнел
и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой
и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб
узнать еще более. Многое я бы мог простить больному
и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
Он не
знал, да
и не думал о том, куда идти; он
знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет
так жить».
Он только чувствовал
и знал, что надо, чтобы все переменилось,
так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью
и решимостью.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с
таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный
и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые
и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру,
знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел,
так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я
и не
знаю, как это
так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…
А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика бы довел,
так что он меня как
и с рук-то сбыть уж не
знал бы!
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом
и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула
и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе
и стал шевелить губами, ничего не произнося;
так длилось с полминуты; он
знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях,
так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты
знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да
и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно
так же с людьми расплевывался
и опять назад прибегал… Станет стыдно —
и воротишься к человеку!
Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико
и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не
узнавая ее. Да
и ни разу еще он не видал ее в
таком костюме. Вдруг он
узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную
и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.
Он положил ей обе руки на плечи
и с каким-то счастьем глядел на нее. Ему
так приятно было на нее смотреть, — он сам не
знал почему.
— Слушай, — поспешил Раскольников, — я пришел только сказать, что ты заклад выиграл
и что действительно никто не
знает, что с ним может случиться. Войти же я не могу: я
так слаб, что сейчас упаду.
И потому здравствуй
и прощай! А завтра ко мне приходи…
— Ах, Дунечка, бог его
знает, придет ли!
И как я могла решиться оставить Родю!..
И совсем, совсем не
так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад…
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику
знаешь хорошо,
и теперь еще занимаешься, я
знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть
и вздыхать,
и так целый год сряду.
И…
и главное, он
такой грубый, грязный, обращение у него трактирное;
и…
и, положим, он
знает, что
и он, ну хоть немного, да порядочный же человек… ну,
так чем же тут гордиться, что порядочный человек?
—
Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела
узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит
и что не любит? Всегда ли он
такой раздражительный? Какие у него желания
и,
так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Бог меня прости, а я
таки порадовалась тогда ее смерти, хоть
и не
знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками
и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей
и Лужиным.
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну как я предложу Роде не приходить? Он
так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут
и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как
узнает,
и… что тогда будет?
—
Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна…
и вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня,
и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не
знаете: Марфа Петровна умерла!
— Ах, не
знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому
так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что
так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца говорю,
так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако?
И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать,
так что я, может быть, ему
и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я,
знаете, совсем как потерянная хожу.
— Я тоже не
знаю, чем его благодарить, — продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь
и потупясь. — Отклонив вопрос денежный, — вы извините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), я уж
и не
знаю, чем это я заслужил от вас
такое особенное внимание? Просто не понимаю…
и…
и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.
— Гроб ведь простой будет-с…
и все будет просто,
так что недорого… мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали,
так что
и останется, чтобы помянуть… а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы
так было. Ведь нельзя же-с… ей утешение… она
такая, ведь вы
знаете…
— А вот ты не была снисходительна! — горячо
и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. —
Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет,
и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые
и вспыльчивые, оба высокомерные
и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня,
так все сердце
и отнимется!
— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время…
И вчера говорил. Идем!..
Так ты
знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
— Ну да, да, да, — торопливо
и неизвестно чему поддакивал Разумихин, —
так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а
знаешь, ты
и в бреду об каких-то колечках
и цепочках все поминал!.. Ну да, да… Это ясно, все теперь ясно.
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто
и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал…
и как
узнал, что ты по юридическому
и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я
и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли…
так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
Сцена представлялась
таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но,
зная мерку, выжидал мгновения поскорее
и натуральнее кончить.
— О, на самой простейшей-с! —
и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись
и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только
так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то
такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт
знает для чего.
— Извините, что
такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались,
и, признаюсь, я, как
узнал, очень испугался…
— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не
знаешь? Вот я вчера
и расщедрился… Вон господин Заметов
знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным
таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?