Неточные совпадения
— Ну вот этого я уж и не знаю, как
сделать… И придумать не
могу, кого отпустить с ней. Черных работниц хоть две, хоть три предоставлю, а чтоб в горницах при Дунюшке жить — нет у меня таковой на примете.
— Уж не знаю, как
сделать это, Марко Данилыч, ума не приложу, благодетель, не придумаю, — отвечала на то хитрая Макрина. — Отписать разве матушке, чтобы к осени нову стаю келий поставила… Будет ли ее на то согласие, сказать не
могу, не знаю.
— Ничего я тут не
могу сделать, — говорил Василий Фадеев бурлакам.
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди, не езди к Орошину…
Может, я сам тебе это дельце облажу… Дай только сроку… Только уж наперед тебе говорю — что тут ни
делай, каких штук ни выкидывай — а без убытков не обойтись. По рублю по двадцати копеек и думать нечего взять.
Канонница из Иргиза, что при моленной жила, тоже решила себя на смиренномудрое долготерпение в доме Федора Меркулыча, что
сделала не из любви ко птенчику сиротке, а за то, что ругатель-хозяин в обитель ее такие суммы отваливал, что игуменья и соборные старицы, бывало, строго-настрого наказывают каноннице: «Вся претерпи, всяко озлобление любовию покрой, а меркуловского дома покинуть не
моги, велия бо из него благостыня неоскудно истекает на нашу честну́ю обитель».
— Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не
может сделать, потому что мы артель, мир то есть означаем. Ты понимай, что такое мир означает! — изо всей
мочи кричал тот же бурлак, а другие вторили, пересыпая речи крупною бранью.
Сам не зная зачем, ровно вкопанный стоит на крыльце Веденеев. Все еще видится ему милый лик дорогой девушки, все еще слышатся сладкие, тихие речи ее. Задумался и не
может сообразить, где он, зачем тут стоит, что ему надобно
делать… С громом подкатил к крыльцу извозчик в крытой пролетке.
— Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, — с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного не подобает, а пожелаете, что же
делать?
Можем для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку бы холодненького распили — все бы как следует.
— Давеча, в обеденну пору, стучал я, к вам стучал в каюту, государь мой, так-таки и не
мог добудиться. Нечего
делать — один пообедал… Теперь уж не уйдете от меня. Пойдемте-ка ужинать… Одиннадцатый уж час.
Полчаса не прошло, а они уж весело смеялись, искали, кто виноват, и никак не
могли отыскать. Забыты все тревожные думы, нет больше места подозреньям, исчезли мрачные мысли. В восторге блаженства не
могут наглядеться друг на друга, наговориться друг с другом. И не заметил Меркулов, как пролетело время. Половина третьего, пора на биржу ехать с Васильем Петровичем. Нечего
делать — пришлось расстаться.
— Самому мне, матушка, так хотелось
сделать, да что ж я
могу? — сказал Самоквасов. — Дядя никаких моих слов не принимает. Одно себе заладил: «Не дам ни гроша» — и не внимает ничьим советам, ничьих разговоров не слушает…
От нечего
делать и пошли бы они,
может быть, прогуляться, да ходу им на улицу нет, опричь того, что разве по самому нужному делу.
На другой день Петр Степаныч придумать не
мог, куда бы деваться, что бы
делать с собой.
Когда же отец грозно потребовал, чтобы он не портил больше Герасима, не давал бы ему книг, а каждый раз, как к нему забежит, палкой бы гнал от себя, Нефедыч ответил: «Нет, этого я
сделать не
могу».
«Что мир порядил, то Бог рассудил», — говорили они, а между собой толковали: «Теперь у Чубаловых мошна-то туга,
смогут и голый песок доброй пашней
сделать, потому и поступиться им допрежними их полосами миру будет за великую обиду…» Чубаловы поспорили, поспорили, да так и бросили дело…
— Душой рада
сделать что
могу, но как же можно, не зная ничего, наперед обещать исполнить ваше желанье.
Может быть, оно и не по силам мне будет? — говорила Марья Ивановна.
Никто понять не
мог, что этот сброд грубых невежд и шатунов-дармоедов
делает у таких просвещенных, светских и знатных людей, как Луповицкие.
— Видишь ли, — обратился игумен к Пахому. — Нет, друг, поклонись ты от меня благотворительнице нашей, Марье Ивановне, но скажи ей, что желания ее исполнить не
могу. Очень, мол, скорбит отец игумен, что не
может в сем случае
сделать ей угождения… Ох, беда, беда с этими господами!.. — прибавил он, обращаясь к казначею. — Откажи — милостей не жди,
сделаю по-ихнему, от владыки немилости дожидайся… Да… Нет, нет, Пахом Петрович, — не
могу.
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я
сделать никак не
могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай гостя, отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо к господам письмецо написать… Да вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится в господском доме в таком развращении быть.
И будет все видеть, а
сделать ничего не
сможет.
Конечно,
мог бы я на вас пожаловаться и начальство вас по головке не погладило бы, только этого
делать не хочу; по-мо́ему, не в пример лучше покончить дело добрым порядком.
— Я отвезу вас в губернию. Там будет безопасно — еретики там ничего не посмеют
сделать. Привезу я вас в хороший купеческий дом. Семейство Сивковых есть, люди благочестивые и сердобольные, с радостью приютят вас у себя. Только уж вы, пожалуйста, ни про наших господ, ни про Денисова, ни про их богохульную веру ничего им не рассказывайте. Ежели донесется об этом до Луповиц, пострадать
могу. Так уж вы, пожалуйста, Богом прошу вас, Авдотья Марковна.
— Полноте, полноте, вы опять за слезы! — вскликнул Сивков. — По-моему, вам бы теперь отдохнуть, успокоиться. Семеновна, — прибавил он, обращаясь к жене, — и вы, сношеньки, подите-ка, мои матушки, успокойте Авдотью Марковну. А завтра поезжайте с ней за покупками. А ежели у вас, Авдотья Марковна, в деньгах
может быть недостача, так вы об этом не извольте беспокоиться — чем
могу служить, все для вас и для Марка Данилыча
сделаю.
— Много вам благодарны остаемся, — сказал ей. — Дай вам Господи всякого благополучия и во всем доброго успеха. В чем же вам до меня надобность? С готовностью
могу все для вашей чести. Конечно, люди мы, как изволите знать, маленькие, подчиненные, много
сделать не
можем; а о чем спросите, ответ дадим с удовольствием.
Жалобно дворник вздохнул. Очень хотелось ему получить благостыню, но
сделать не
мог ничего. Постоял молча, минуты с две раздумывая, нельзя ли как пробраться к приезжей, но ничего не придумал. Сказал он Аграфене Петровне...
— Будьте спокойны, что
могу, то
сделаю, — сказал Патап Максимыч. — А теперь вот о чем хочу спросить я вас: от слова не сделается, а все-таки… сами вы видели Марка Данилыча… Вон и лекарь говорит и по всем замечаниям выходит, что не жилец он на свете. Надо бы вам хорошенько подумать, как делами распорядиться.
— Хорошо-с. Постараемся услужить, — молвил Патап Максимыч. — Теперь люди нужнее всего: Корнея да Василья Фадеева я рассчитал: минуты невозможно было терпеть — отъявленные мошенники! Понять не
могу, как столько времени терпел их Марко Данилыч! Одного человека я нашел, сегодня ж к нему напишу, и ден этак через пяток либо через неделю он будет здесь. А другого надо приискивать, а этого скоро не
сделаешь. Я, Груня, полагаю Никифора сюда прислать.
Домашние терпеть не
могли Корнея и, узнав, что он забрался в спальню к Марку Данилычу и
сделал что-то неладное, бросились наверх.
— Да не
могу же я, Патап Максимыч, никаким способом не
могу по-вашему
сделать, — сказал Герасим Силыч. — Посоветоваться — отчего ж не посоветоваться иной раз. От этого я не прочь, а чтобы долго здесь заживаться, на это не
могу согласиться. У меня ведь тоже свои делишки бывают, частые разъезды, этим ведь мы только и кормимся.
— Это так точно, Патап Максимыч, это речи справедливые и согласные, — отвечал Петр Степаныч. — Ежели бы Сергей Андреич согласился оказать мне милость, как же бы я
мог делать по-своему? Не выступлю из его приказов.
Без нее
мог бы я к своим воротиться, а при ней
сделать того никак невозможно, венчанная жена да еще венчана-то в великороссийской!
— Увидите и не узнаете прежнюю Фленушку, — говорила Таисея. — Ровно восемь месяцев, как она уж в инокинях. Все под руку подобрала, никто в обители без позволения ее шагу
сделать не
может. Строга была Манефа, а эта еще строже; как сам знаешь, первая была проказница и заводчица всех проказ, а теперь совсем другая стала; теперь вздумай-ка белица мирскую песню запеть, то́тчас ее под начал, да еще, пожалуй, в чулан. Все у нее ходят, как линь по дну. Ты когда идти к ней сбираешься?