Неточные совпадения
Много о Дарье Сергевне она тихих слез пролила;
люди тех слез
не видали,
знали про них только Бог да муж…
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить
не закажет. Ртов у народа много — всех
не завяжешь… — Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек. — Ох,
знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни
знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими
людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Как зачем? — тоже улыбнулся Смолокуров. —
Знали бы
люди да ведали, какова у меня дочка выросла:
не урод,
не ряба,
не хрома,
не кривобокая.
— Знать-то
знает… как
не знать… Только, право,
не придумаю, как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была
не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж и быть, избавлю тебя, потому
знаю, что
человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?..
Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат,
не переторжка!.. Как же тебе, молодому
человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
— Никаких теперь у меня делов с Никитой Федорычем нет… — твердо и решительно сказал он. — Ничего у нас с ним
не затеяно. А что впереди будет, как про то
знать?.. Сам понимаешь, что торговому
человеку вперед нельзя загадывать. Как
знать, с кем в каком деле будешь?..
Ни сам он, ни Татьяна Андревна
не знали, какие книги пригодны и какие дочерям в руки брать
не годится, потому и спрашивали старичка учителя и других знающих
людей, какие надо покупать книги.
В городе никого он
не знал, для всех тамошних был чужим
человеком…
Еще до отвала, когда гости подъехали к пристани, Марко Данилыч
не узнал косной. С довольным, веселым видом тотчас он стал журить молодых
людей...
— По-моему, никаких бы взысканий по векселям
не делать, — сказал Веденеев. — Коли деньги даете, так
знайте кому. Верьте только надежному
человеку.
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты
знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего
не разумею. По хлебной части дело подойди, маху
не дам и советоваться
не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг
знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что
не так, в ответе перед ним будешь.
Встречаясь со знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни
знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как о
человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого
не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.
«Что-нибудь да
не так, — думает он, — может, какой охотник до скорой наживы вздумал в мутной водице рыбку поймать, подъехал к Зиновéю Алексеичу,
узнав, что у него от меня есть доверенность, а он в рыбном деле слепой
человек».
— Да при всяких, когда до чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него
человек. Горазд и Марко Данилыч любого
человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что слова
не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами
знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
— Отчего же
не имеется? — вскрикнул Василий Петрович. —
Не одна же, чать, нехристь к вам в гостиницу ходит, бывают и росейские
люди — значит, православные христиане. Носом бы тыкать вот сюда Федора-то Яковлича, чтобы порядки
знал, — прибавил Морковников, тыча пальцем в непонятные для него слова на карточке.
— Сам я того
не знаю, — отвечал Морковников, — по
людям в нашей стороне идет такая намолвка: ежели кто в ихню веру переходит, прощается он со всем светом и ото всех отрекается.
— Вот что я хотел сказать тебе… — снова начал Дмитрий Петрович. — Так как, значит, мы с тобой приятели…
Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед Богом, опричь тебя, другого близкого
человека нет в целом свете… И люблю я тебя, Никита, ото всей души.
— Полно дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! — с досадой сказал Веденеев. —
Не шутя говорю тебе: ежели б она согласна была, да если бы ее отдали за меня, кажется, счастливее меня
человека на всем белом свете
не было бы… Сделай дружбу, Никита Сокровенный, Богом прошу тебя… Самому сказать — язык
не поворотится… Как бы
знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был, что ты устроишь мое счастье.
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но
не совсем успокоили его слова Сурмина.
Знал он, что Фленушка, если захочет, нá
людях будет одна, дома другая.
На другой день отправился он в гостиницу, но там ничего
не мог разузнать. «Съехал, говорят, а куда съехал,
не знают,
не ведают. Много-де всякого звания здесь
людей перебывает, где тут
знать, кто куда с ярманки выехал».
—
Не знаю, сударь, — сердито насупив брови, ответил старик Самоквасов. — Пес его
знает, где он шляется… Праздный
человек, тунеяд, гуляка… Я его, шаталу, и на глаз к себе
не пущаю…
Но где ж оно, где это малое стадо? В каких пустынях, в каких вертепах и пропастях земных сияет сие невидимое чуждым
людям светило?
Не знает Герасим, где оно, но к нему стремятся все помыслы молодого отшельника, и он, нося в сердце надежду быть причтенным когда-нибудь к этому малому стаду, пошел искать его по белу свету.
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив руку на ее плечо. — Бог
не без милости,
не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для того и
не моги отчаиваться,
не смей роптать. То
знай, что на каждого
человека Бог по силе его крест налагает.
— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я
не заслужил таких попреков. Меня, слава Богу,
люди знают, и никто ни в каком облыжном деле
не примечал… А ты что сказал? А?..
Когда жившие на Горах
люди еще
не знали истинного Бога, у того родника под высоким кряковистым дубом своим богам они поклонялись.
И много чудились тому, и
не знали, что думать о тех
людях…
Юродивые Бог
знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной
человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто слова
не слыхивал — из чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого
человека…
Тут пошли по народу слухи, что
люди те от истинного Христа отреклись и к иному христу прилепились, но что это за новый христос, никто
не знал и
не ведал.
— Право,
не знаю, что вам на это сказать, барышня, — молвил нерешительно Марко Данилыч. — Как же ехать-то ей к незнакомым
людям?
— Право,
не знаю, что вам и сказать, — молвил в раздумье Марко Данилыч. — Дело-то, видите, новое, непривычное. Еще никогда она у меня в чужих
людях не бывала.
Опять-таки прежнее тебе скажу,
не знаю уж в который раз, помни слова Писания: «Безумное Божие премудрей человеческой мудрости…» Да, во всем, во всем у
людей Божьих для языческого греховного мира тайна великая.
Люди не познали, что Бог с ними ходит,
Над ним надругались — вины
не сыскали,
Все
не знали в злобе, что тебе сказати,
Рученьки пречисты велели связати,
На тебя плевали, венец накладали,
Отвели к Пилату, чтоб велел распяти,
А ты, милосердый, терпеливый, агнец,
Грех со всех снимаешь, к Отцу воздыхаешь:
«Отпусти им, Отче, — творят, что
не ведят».
—
Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его
не знаю, а сестрица Марьюшка довольно
знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от
не такой, чтобы к Божьим
людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.
Раз приходит к нему с приказом по полку известный набожностью вестовой. Разговорился с ним Дмитрий Осипыч, и вестовой, похваляя его пост, молитву и смирение, сказал, однако, что, по евангельскому слову, явно молиться
не следует, а должно совершать Божие дело втайне, затворив двери своей клети, чтобы
люди не знали и
не ведали про молитву. Призадумался Строинский, сказал вестовому...
—
Не испытывай, Степанушка, судеб Божиих, — сказал Пахом. —
Не искушай Господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый, лучше нас с тобой
знает, что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй, сосчитаешь, а дел его во веки веков
не постигнешь, мой миленький. Потому и надо предать себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух
не приведет, все он творит к душевной пользе избрáнных
людей, некупленных первенцев Богу и агнцу.
Хоть и
знали люди Божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки слушали его с напряженным вниманием… Хоть и
знали, что «из песни слова
не выкинешь», но слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. «А что, ежели вместо зюзюки он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение свыше?»
— Что делают в то время избрáнные
люди — они
не знают,
не помнят,
не понимают… Только дух святый
знает, он ими движет. Угодно ему —
люди Божьи скачут и пляшут,
не угодно — пребывают неподвижны… Угодно ему — говорят,
не угодно — безмолвствуют. Тут дело
не человеческое, а Божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать хулу на святого духа… Сколько ни кайся потом — прощенья
не будет.
Еще в Луповицах, где жил он в детстве до поступления в морской корпус, Денисов
знал кое-что про
людей Божьих, но был еще так мал, что
не решались ему показать раденья.
Читывали они про них в мистических книгах,
знали, что тотчас после падения Бонапарта духовные супруги явились в высшем прусском обществе между придворными, принявшими секту мукеров;
знали, что есть духовные жены у сектантов Америки,
знали, что из Пруссии духовное супружество проникло и в Петербург, но
не могли понять, как это учение проникло за Кавказские горы и как ссыльный крестьянин Комар мог усвоить учение кенигсбергского архидиакона Эбеля, графини Гребен и других знатных дам и государственных
людей Пруссии…
— Сыщутся
люди и помимо мелочников, — пропищал Седов. — Будьте спокойны, мы тоже
знаем, что
знаем:
не вчера торговать-то зачали.
— Тяжеленьки условия, Никита Федорыч, оченно даже тяжеленьки, — покачивая головой, говорил Марко Данилыч. — Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам
не найти… Верьте моему слову —
люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с Дмитрием-то Петровичем на свет
не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль и поперек
знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита сделать дела нельзя. Смотрите,
не пришлось бы вам товар-от у себя на руках оставить.
— А кто их
знает, что они делают, — отвечала Аграфена Ивановна. — А надо думать, что у них нéспроста что-нибудь… Недоброе что-то у них кроется, потому что доброму
человеку с какой же стати от
людей хорониться? А они всегда на запоре, днем ли, ночью ли — никогда
не пущают к себе. Мудреные!..
Давно ли все старообрядство почитало его за вели́ка
человека, давно ли в самых богатых московских домах бывал он дорогим, желанным гостем, давно ль везде, куда ни являлся,
не знали, как ему угодить и как доставить все нужное в его обиходной жизни, и вдруг — стал посмешищем…
И засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой, бесхитростный рассказ про «доброго
человека» растрогали Марфу Михайловну.
Не знала еще она, что сделал Патап Максимыч для богоданной дочки своей. «Хорошо на твоем свете, Господи, — подумала Марфа Михайловна, — ежели есть еще такие
люди на нем».
— Сам
не хуже меня
знаешь, Марко Данилыч, каковы ноне
люди. Конечно, Авдотья Марковна
не скажет ни слова, а
не сыщется разве
людей, что зачнут сорочи́ть, будто мы вот хоть бы с Дарьей Сергевной миллионы у тебя выкрали?.. Нет, без сторонних вскрывать нельзя. Подождем Авдотью Марковну. Груня сегодня же поедет за ней.
Василий Фадеев,
узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему
не хотелось переписывать рабочих, но, делать нечего, присел за работу и, боясь чиновных
людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт. Вышел к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
— Ехавши сюда, ночевала я в одном селе — забыла, как оно называется. Разговорилась с хозяевами —
люди они простые, хорошие. Зашла у нас речь про ваши Луповицы. И они говорили, правду иль нет, этого я уж
не знаю, будто здешние господа какую-то особую веру в тайне содержат.
— Как можно мне ехать в Фатьянку? — отвечала Варенька. — У тетеньки там
не все еще устроено. И сама-то она,
не знаю, как проживет зиму. Соседи — неизвестные
люди, привезенные из Симбирска, какие-то дикие.
Знала я их еще в Талызине.
— Лучше бы вовсе
не знать ей об этих сказаньях, — сквозь зубы проговорил Николай Александрыч. — Таких
людей, как она, в вере так
не утверждают, сказанья только смущают их. Но это уж моя вина, сам я на великом соборе говорил об Арарате, а перед тем старые сказанья про Данилу Филиппыча да про Ивана Тимофеича Устюгову велел говорить.