Неточные совпадения
—
Нет, я это так только сказал… К
слову, значит, пришлось… — молвил Петр Степаныч и молодецки крикнул...
— Говорят: «Сказка — складка, а песня — быль», — усмехнулся, вслушавшись в Наташины
слова, Марко Данилыч. — Пожалуй, скоро и в самом деле сбудется, про что в песне поется. Так али
нет, Татьяна Андревна?..
— Что ж, по-твоему? Иосиф-то патриарх без ума, что ли, подписом своим те правила утверждал? — вспыхнув досадой на противоречие приятеля, возвысил голос Марко Данилыч. — Не греши, Зиновей Алексеич, то памятуй, что праздное
слово на страшном су́дище взыщется. Ведь это, прямо сказать, богохульство. Так али
нет?
— Хорошо так вам говорить, Марко Данилыч, — с горячностью молвила Таифа. — А из Москвы-то, из Москвы-то что пишут?.. И здесь, к кому ни зайдешь, тотчас с первого же
слова про эту окаянную свадьбу расспросы начинаются… И смеются все. «Как это вы, спрашивают, рогожского-то посла сосватали?»
Нет, Марко Данилыч, велика наша печаль. Это… это…
«А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь… не по ответу — а по лицу правду узнаю. На
словах она не признается — такой уж нрав… Из гордости
слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей… Смолчит, все на душе затаит… Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке сказано, отчего и другим было не сказать?.. Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу…
Нет ли сына у него?..»
— Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину, — сказала на то Манефа. — Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину — то на пользу христианства… Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной… Так
нет!.. Вникни, друг, в
слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а Господня и отец святых завещание. Ими заповеданное
слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай.
— Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой… — молвила Татьяна Андревна. —
Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас всех: «Забудь наше добро, да не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну, будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое
слово.
— Какой хлам! Хламу вовсе
нет, книги редкостные и все как на подбор. Клад, одно
слово клад, — говорил Чубалов.
— То и означает, что прокляты дрожди. Одно
слово — «изгидошася»… Понимаешь али
нет? — толковал свое дрождник. — Изгидошася — проклято значит. Вот тебе и сказ.
—
Нет, не все, — немножко смутясь, ответила Дуня. — По вашим
словам, я каждую книгу по многу раз перечитывала и до тех пор читала одну и ту же, пока не казалось мне, что я немножко начинаю понимать. А все-таки не знаю, правильно ли понимаю. Опять же в иных книжках есть иностранные
слова, а я ведь неученая, не знаю, что они значат.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в
слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты,
нет ни капельки.
— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым от страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг.
Нет другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого
слова».
Пластом лежит на голой земле. Двинуться с места не может, голосу не в силах подать, лежит один-одинехонек, припекаемый полуденными лучами осеннего солнца. Ни на горе, ни под горой никого
нет, стая галок с громким криком носится в высоте над головой миллионщика. Лежит гордый, своенравный богач беспомощен, лежит, всеми покинутый, и
слова не может промолвить. Тускнеет у него в очах, мутится в голове, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Забытье нашло на него…
— Сам не хуже меня знаешь, Марко Данилыч, каковы ноне люди. Конечно, Авдотья Марковна не скажет ни
слова, а не сыщется разве людей, что зачнут сорочи́ть, будто мы вот хоть бы с Дарьей Сергевной миллионы у тебя выкрали?..
Нет, без сторонних вскрывать нельзя. Подождем Авдотью Марковну. Груня сегодня же поедет за ней.
Чем дольше слушает Дуня хлыстовские сказанья, тем больше ужасается. «А мне ни
слова про это не сказали, скрывали… Тут обман, ложь, хитрость, лукавство!.. А где обман, там правды
нет… И в ихней вере
нет правды».
— Не могу я тятеньку покинуть! Без меня помрет он с тоски… И теперь скучает… Один ведь, никого возле него
нет. Не с кем
слова перемолвить…
Нет, не могу я жить без него.
И на том
слове замолк неведомый, восклонился Максим — а того уж
нет.
— Не могу… сил
нет. Завтра… завтра… — задыхаясь на каждом
слове, шептал Егор Сергеич. — Мне бы отдохнуть… успокоиться немножко… Давит… давит гнусную плоть мою… Не могу говорить… Завтра все расскажу… А теперь прощай… прощай!
Правда, тятенька Патап Максимыч вступился в твое сиротство, но все ж он тебе чужани́н, а сродников
нет у тебя ни души: да тятенька и в отлучках часто бывает, и лета его уж такие, что — сохрани Бог, от
слова не сделается — и с ним то же может приключиться, что с твоим покойником.
— Ах,
нет!..
Нет, ни за что на свете! У меня и
слов недостанет! — вскликнула Дуня.
Неровной медленной поступью подошел Самоквасов к Дуне. Хочет что-то сказать, да
слова с языка не сходят. Сам на себя дивится Петр Степаныч — никогда этого с ним не бывало.
Нет, видно, здесь не Каменный Вражек, не комаровский перелесок.