Неточные совпадения
Недобрых слухов до
Марка Данилыча никто довести не смел.
Человек был крутой, властный — не ровен час, добром от него не отделаешься. Но дошли, добежали те слухи до Дарьи Сергевны.
Человек с достатком был, но далеко не с таким, как у
Марка Данилыча, оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке.
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром
людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все становились перед
Марком Данилычем, кричали и бранились один громче другого.
Ровно кольнуло что
Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил ни слова Седову. Простой был
человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?.. Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому
человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к
Марку Данилычу.
— Сказано тебе, какая родня, — сказал Зиновий Алексеич пристававшему
Марку Данилычу. — Такой родни до Москвы не перевешаешь. А что
человек он хороший, то верно, за то и люблю его и, сколько смогу, ему порадею.
Доронин был встревожен неуместными приставаньями
Марка Данилыча. «Что это ему на разум пришло? И для чего он так громко заговорил про это родство, а про дело вел речь шепотком? Не такой он
человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту слова он не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие речи».
Пала кручина нá сердце Лизаветы Зиновьевны, не добро подумала она о
Марке Данилыче. Насмехаться ли хочет, аль беду какую готовит Никитушке? Невзлюбила его, первого
человека в жизни своей она невзлюбила.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного
человека, кто бы любил по душе
Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
А крещеное имя было ему Корней Евстигнеев. Был он тот самый
человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес
Марку Данилычу известие о погибели его брата на льдинах Каспийского моря. С той поры и стал он в приближенье у хозяина.
Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с
Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие
люди во всякой вере бывают и что Господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.
И другое иногда приходило на разум
Марку Данилычу: «Девка на возрасте, кровь играет, замуж бы ей поскорей…» И приезжали женихи, все
люди хорошие, богатые, а из себя красавцы — двое из Москвы, один из Ярославля, один из Мурома…
Пришел необычно рослый и собой коренастый пожилой
человек. Борода вся седая, и в голове седина тоже сильно пробилась: русых волос и половины не осталось. Изнуренный, в лице ни кровинки, в засаленном, оборванном архалуке из адряса, подошел к
Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.
Весна была, радовалась вся живая тварь, настали праздники, и
люди тоже стали веселы, а у
Марка Данилыча не тем пахло.
Бежали, как на пожар, и вскоре больше сотни
людей столпилось вкруг лежавшего без чувств
Марка Данилыча.
Повел рукой градоначальник, ругнулся вполголоса — и почтительно отхлынула разнородная толпа. Возле
Марка Данилыча остались Дарья Сергевна да еще чиновные
люди и приказчики.
Продолжать их, как было при
Марке Данилыче, нельзя — нужны
люди, а где их возьмешь?
Разбитной Матрене с начала болезни
Марка Данилыча было велено ложиться у дверей его спальни, и она исправно исполняла этот приказ, но теперь не утерпела — и тоже в кухню пошла побалясничать с глухой Степановной, порасспросить ее про чужую сторону и «про
людей неведомых».
— Я, матушка,
человек не здешний, — сказал Патап Максимыч. — Никого из здешних обывателей не знаю, приехал сюда по давнему приятельству с
Марком Данилычем единственно для того, чтоб его дела устроить. А насчет похоронного поговорите с Дарьей Сергевной. Это все на ее руках — как решит, так и быть тому.
Неточные совпадения
«Нет, нет, — думал Райский, — оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а покоряет
людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде было сблизиться с
Марком. Она боится его, как все здесь!»
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия
Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать
людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
У наших националистов официальной
марки, как старой формации, так и новейшей западной формации, уж во всяком случае меньше русского мессианского духа, чем у иных сектантов или иных анархистов,
людей темных по своему сознанию, но истинно русских по своей стихии.
Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для расчета
марки, был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве, но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми
людьми нередко шел такой разговор:
Я подружился с Григорьевым, тогда еще молодым
человеком, воспитанным и образованным самоучкой. Жена его, вполне интеллигентная, стояла за кассой, получая деньги и гремя трактирными медными
марками — деньгами, которые выбрасывали из «лопаточников» (бумажников) юркие ярославцы-половые в белых рубашках.
