Неточные совпадения
Родных своих тоже уговариваем, у которой старицы племянненка
есть бедная, либо другая сродница, таких берем
на воспитанье и, точно, иной раз склоняем
принять ангельский чин…
А если
примет меня матушка Манефа, к ней в обитель уйду, иночество надену, ангельский образ
приму и тем
буду утешаться, что хоть издали иной раз погляжу
на мою голубоньку,
на сокровище мое бесценное.
В пропитанном жиром нанковом длиннополом сюртуке, с сережкой в ухе, с грязным бумажным платком
на шее, стало
быть, не ихнего поля ягода, не ихнего согласу, по всем
приметам, никонианец.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно
было, стыдно, ни минуты покоя не знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно
на уме. Тяжело мне
было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче
принять. По реке мы катались, с косной. С нами
был… Добрый такой… правдивый… И так он глядел
на меня и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.
Сорок рублей до того раздобрили почтмейстера, что он ради будущего знакомства пригласил Корнея к себе
на квартиру, а так как у него
на ту пору пирог из печки вынули, предложил ему водочки
выпить да закусить. Корней не отказался и, прощаясь с гостеприимным почтмейстером, сунул ему красненькую. Тот стал
было отнекиваться, однако
принял…
Дров до Исад
было достаточно, надо
было только свезти
на берег пассажиров, ехавших до Василя, и
принять оттуда новых, если случатся.
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу
на дух ходят и причастье
принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера
была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
— Кажись бы, теперича и беды-то опасаться нечего, — сказал Федор Афанасьев. — Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он
на себя все дело
принял — я-де сам наперед знал про ту самокрутку, я-де сам и коней-то им наймовал… Ну, он так он. Пущай его бахвáлится, убытку от него нам нет никакого… А прималчивать все-таки станем, как ты велел… В этом
будь благонадежен…
— Потому что гордан. Уж больно высоко́ себя держит, никого себе в версту не ставит. Оттого и не хочется ему, чтобы сказали: родную, дескать, дочь прозевал. Оттого
на себя и
принял… — с насмешливой улыбкой сказал Феклист Митрич. — А с зятем-то у них, слышь, в самом деле наперед
было слажено и насчет приданого, и насчет иного прочего. Мы уж и сами немало дивились, каких ради причин вздумалось вам уходом их венчать.
— Что ж из того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что
была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как
принял все
на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, — говорит, — ославил ты мою обитель? Зачем, — говорит, — не от себя и́з дому, а от меня из скита девку крал?..» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!
— Да с чего ты так к сердцу
принимаешь? — говорил жене Зиновий Алексеич. — Жили без него и вперед
будем жить, не тужить, никому не служить. Не бечи́ ж за ним, не знай зачем.
Был, провалил; ну и кончено дело.
На всех, мать моя, не угодишь,
на всех и солнышко не усветит… По-моему, нечего и поминать про него.
И по закону, и по заведенному обычаю мир-народ должен
был принять сироту
на свое попеченье и приставить к наследству надежного опекуна.
Ежели кто проникнет во всю «сокровенную тайну», ежели кто всю ее познает и
будет к ней «приведен», тот вступает в супружество с тем пророком, который его
принял, или с тем человеком Божиим,
на которого ему укажет пророк.
Припадем коленами
на мать сыру землю,
Пролием мы слезы, как быстрые реки,
Воздохнем в печали к создателю света:
«Боже ты наш, Боже, Боже отец наших,
Услыши ты, Боже, сию ти молитву,
Сию ти молитву, как блудного сына,
Приклони ты ухо к сердечному стону,
Прими ты к престолу текущие слезы,
Пожалей, создатель, бедное созданье,
Предели нас, Боже, к избранному стаду,
Запиши, родитель, в животную книгу,
Огради нас, бедных, своею оградой,
Приди в наши души с небесной отрадой,
Всех поставь нас, Боже,
Здесь
на крепком камне,
Чтоб мы
были крепки во время печали...
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно
будет ее допустить
на собрание, и если готова
принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
Роду
был, разумеется, поповского и сам попом прежде
был, но потом волей-неволей должен
был принять на себя ангельский чин.
Ходит по гостинице Онисим Самойлыч, а сам так и лютует. Чаю спросил, чтоб без дела взад и вперед не бродить. Полусонный половой подал чайный прибор и,
принимая Орошина за какую-нибудь дрянь, уселся по другую сторону столика, где Онисим Самойлыч принялся
было чаи распивать. Положив руки
на стол, склонил половой
на них сонную голову и тотчас захрапел. Взорвало Орошина, толкнул он полового, крикнул
на всю гостиницу...
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких гостей
принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, — много там хороших домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то
на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте — хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем
будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки
на корочку, любезный, перебиваемся.
— Видится, что так, Марко Данилыч, — ответила Дарья Сергевна. — По всем
приметам выходит так. И нынешние, как в старину,
на тот же ключ по ночам сходятся, и, как тогда, мужчины и женщины в одних белых длинных рубахах. И тоже пляшут, и тоже кружáтся, мирские песни
поют, кличут, визжат, ровно безумные аль бесноватые, во всю мочь охают, стонут, а к себе близко никого не подпускают.
Ни слова не сказал Патап Максимыч, слушая речи Михайла Васильича. Безмолвно сидел он, облокотясь
на стол и склонив
на руку седую голову. То Настю-покойницу вспоминал, то глумленье Алешки над ним самим, когда
был он у него по делу о векселях. Хватил бы горячим словом негодяя, да язык не ворочается: спесь претит при всех вымолвить, как
принял его Алешка после своей женитьбы, а про Настю даже намекнуть оборони Господи и помилуй!
— Нельзя мне, Патап Максимыч, никак невозможно, — отвечал Иван Григорьич. — Неотложные дела приспели.
На той неделе поярок привезут ко мне, надо
будет самому его
принять, без своей-то бытности как раз обуют в лапти. А ведь это
на целый нá год. Сам рассуди.
— Да уж лет тридцать прошло с той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я
был тогда еще внове, только что удостоился
принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо помню — важный такой вид имел, а корабль у него не в пример больше
был теперешнего. И в том корабле
были все больше из благородных да из нашего брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая
на огоньки и
на белевшие в полумраке здания губернского города.
На другой день отец Прохор простился и с Сивковыми, и с Дуней. Ее прощанье
было самое задушевное. Обливаясь слезами, до земли она преклонилась пред своим избавителем, но благословения не
приняла — все-таки ведь он никонианин.
— Теперь никак нельзя. Весь дом, пожалуй, перебулгачишь. Нет, уж вы лучше завтра утром пораньше приходите. Хозяева
примут вас со всяким удовольствием —
будьте в том несомненны. А поутру, как только проснется приезжая, я ей через комнатных девушек доведу, что вы ночью ее спрашивали, а сами пристали
на постоялом дворе супротив нас. Может, и сама к вам прибежит. Как только сказать-то ей про вас?
— Конечно, — согласилась Аграфена Петровна. — Не
на улице искать суженого. А все-таки ищи, да не
будь чересчур спесива да разборчива. В самом деле, надо тебе об этом хорошенько подумать…
Есть ли кто
на примете?
— Для посылок в лесные дачи и
на волжские промысла
есть человек у меня
на примете — шурин
будет мне, а для здешних дел в виду никого нет.
—
На первый раз пока довольно. А
приметила ль ты, какой он робкий
был перед тобой, — молвила Аграфена Петровна. — Тебе словечка о том не промолвил, а мне
на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так он
на себя руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле что-нибудь сделает, это всю твою жизнь
будет камнем лежать
на душе твоей… А любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж пойдем.
— Женится — переменится, — молвил Патап Максимыч. — А он уж и теперь совсем переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в самом деле только проказы да озорство
на уме
были, а теперь парень совсем выровнялся… А чтоб он женины деньги нá ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни
примечал, видится, что из него выйдет добрый, хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да копить их.
Неточные совпадения
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже
было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город
принял меня за генерал-губернатора.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может
быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может
быть очень худо: господин ревизор или другой кто может
принять это
на свой счет.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою
был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков
принимал всегда, бывало, сидя
на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом
был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа
на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Он не без основания утверждал, что голова могла
быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом
принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как
на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не
были, как при нем, но оправдание это не
приняли, или, лучше сказать, ответили
на него так, что"правее бы он
был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".