Неточные совпадения
Замолкла. А
в тишине еще слышен веселый младенческий смех Дуни, по-прежнему она играет ленточкой на груди матери. И при звуках ангельского веселья малютки-дочки к ангелам полетела
душа непорочной матери.
Мрачно стало смотреть на мир и на всех людей, опричь подраставшей Дуни, —
в нее же
душу свою положил.
Ради милой девочки покинула она жизнь христовой невесты, горячей любовью, материнскими ласками, деннонощными заботами о сиротке наполнились ее дни, но не нарушила Дарья Сергевна строгого поста, не умалила теплых молитв перед Господом об упокоении
души погибшего
в море раба Божия Мокея.
— Пожурю! Лаской! — с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. — Не так, сударыня моя, не так… Что про это писано?.. А?.. Не знаешь? Слушай-ка, что: «Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его — не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу,
душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши — положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши,
в неразумии проку́дит девство свое». Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.
Жаль было расставаться ей с воспитанницей,
в которую положила всю
душу свою, но нестерпимо было и оставаться
в доме Смолокурова, после того как узнала она, что про нее «
в трубы трубят».
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная пошла
в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, — думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит, приберет на богатую руку, всем разукрасит,
души ведь не чает он
в дочке… Скажет матушка спасибо, поблагодарит меня за пользу святой обители».
— Дело непривычное, — улыбаясь на дочь, молвил Марко Данилыч. — Людей-то мало еще видала. Город наш махонький да тихой, на улицах ни
души, травой поросли они. Где же Дунюшке было людей видеть?.. Да ничего, обглядится, попривыкнет маленько. Согрешить хочу,
в цирк повезу, по театрам поедем.
— Посмотрим еще, кто кого! — бодрился Сидор, а у самого
душа в пятки ушла. Линьки у водяных солдат были ему знакомы. Макарьевских только покамест не пробовал.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги? Стоит ли из-за них грех на
душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину под линьки да посиди потом недельки с две
в кутузке. Что станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй еще, вспороть-то тебя вспорют да на придачу по этапу на родину пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
Чтоб угодить ему, Петр Степаныч завел любимый его разговор про рыбную часть, но тем напомнил ему про бунт
в караване… Подавляя злобу
в душе, угрюмо нахмурив чело, о том помышлял теперь Марко Данилыч, что вот часа через два надо будет ехать к водяному, суда да расправы искать. И оттого не совсем охотно отвечал он Самоквасову, спросившему: есть ли на рыбу покупатели?
Устроив
душу жены,
в тот же день Доронин уехал к Макарью, там выгодно продал товары, разменял басурманские деньги на русские и воротился
в Вольск с крупным наличным капиталом.
Зиновий Алексеич рос под неусыпными, денно-нощными заботами матери. Отцу некогда было заниматься детьми: то и дело
в отлучках бывал. Только у него об них и было заботы, чтоб, возвращаясь из какой-нибудь поездки, привезти гостинцев: из одежи чего-нибудь да игрушек и лакомств. Мать Зиновья Алексеича женщина была добрая, кроткая, богомольная; всю
душу положила она
в деток. И вылился
в них весь нрав разумной матери.
И Зиновий Алексеич, и Татьяна Андревна
в дочерях своих
души не чаяли, обеих равно лелеяли, обеих равно берегли, и не было из них ни отцовской баловницы, ни материной любимицы.
Женился Федор Меркулыч. Десятилетний Микитушка на отцовской свадьбе благословенный образ
в часовню возил и во все время обряда глаз с мачехи не спускал. Сам не знал, отчего, но с первого взгляда на нее невзлюбила невинная отроческая
душа его розовой, пышно сияющей молодостью красавицы, стоявшей перед налоем рядом с седовласым его родителем. Сердце вещун — и добро оно чует, и зло, особливо
в молодых годах.
Верил старый и
души не чаял
в молодой жене.
Пот так и сделал, а едва успел Федор Меркулыч подписать завещанье, как канонница стала у него
в изголовьях и стала читать канон на исход
души.
— Да кто ему
в душу-то влезет? — с жаром молвил Марко Данилыч.
Марко Данилыч, с Дуней простясь, долго сидел над бумагами, проклиная
в душе Зиновья Алексеича.
И потихоньку, не услыхала бы Дарья Сергевна, стала она на молитву. Умною молитвою молилась, не уставной.
В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа
в руках заветное колечко, долго лежала она ниц перед святыней. С горячими, из глубины непорочной
души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею
душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье
в том человеке.
Что было у него на
душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич держался, дело закрытое, но все знали, и сам он того не скрывал, что
в правилах и соблюденье обрядов был он слабенек.
Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на то, бывало, говаривала: «Был бы
в вере тверд, да был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего мира, и все согрешения его вольные и невольные, яже словом и яже делом, на свою
душу беру».
— Не лгу, благодетель, — горячо сказала Таифа. — Есть хромые
души, что паче Бога и отеческой веры возлюбили широкое, пространное житие, мало помышляя о вечном спасении. Осиновские матери к единоверью склоняются, и
в Керженском скиту сам отец Тарасий начал прихрамывать.
Души в племянненке матушка не чаяла, и что же теперь?
Все терпел, все сносил и
в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного человека, кто бы любил по
душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него
в огонь и
в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
— Сто шесть, пожалуй, и больше наберется, — молвил Василий Петрович. —
В нашей вотчине три ста
душ, во Владимирской двести да
в Рязанской с чем-то сотня. У барина, у покойника, дом богатейший был… Сады какие были, а
в садах всякие древа и цветы заморские… Опять же ранжереи, псарня, лошади… Дворни видимо-невидимо — ста полтора. Широко́ жил, нечего сказать.
Душа-де, как
в темнице, заперта
в дьявольской плоти, страдает
в ней и мучится.
Вздохнул Флор Гаврилов. И ему давно уж вспало на ум, что Дмитрий Петрович «гулят». «А как ограбят, укокошат да
в воду?..» — думает и телом, и
душой преданный ему приказчик.
И снова принялся обнимать приятеля и тут совсем его перепачкал и вдобавок чуть не
задушил в медвежьих своих объятиях.
До тех пор злоба еще никогда не мутила
души ее, никогда еще не бывало
в ней того внутреннего разлада, что теперь так мучил ее.
Всегда, сколько ни помнила себя Лиза, жила она по добру и по правде, никогда ее сердце не бывало причастно ни вражде, ни злой ненависти, и вдруг
в ту самую минуту, что обещала ей столько счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли, распалил
душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум.
— Вот что я хотел сказать тебе… — снова начал Дмитрий Петрович. — Так как, значит, мы с тобой приятели… Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед Богом, опричь тебя, другого близкого человека нет
в целом свете… И люблю я тебя, Никита, ото всей
души.
— Пожалуйста, яви милость! — вскрикнул Веденеев и по-вчерашнему чуть не
задушил приятеля
в медвежьих своих объятьях.
— До сих пор завсегда
в нашей обители приставали и завсегда мы были рады вам ото всей
души, а тут вдруг за что-то прогневались.
А пошлет Господь по́
душу матушки, а Фленушка
в белицах будет — ну тогда и отошли ее красные дни.
— Ах ты, Фленушка, Фленушка! — взволнованным голосом сказала Манефа. — Вижу, что у тебя на
душе теперь… Две любви
в ней борются… Знаю, как это тяжело. Ох, как тяжело!.. Бедная ты моя!.. Бедная!..
В чести бы да
в славе пожить, а Бог и
душа — наплевать им!..
А у той баловницы, у Фленушки, и острый разум, и
в речах быстрота, и нескончаемые веселые разговоры. «Из Дуни что-то еще выйдет, — думает Самоквасов, — а Фленушка и теперь краса неописанная, а душой-то какая добрая, какая сердечная, задушевная!..»
— Четыре, — перебил Феклист. — Четвертой-эт позади. С руки тут им будет — потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту, чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку — все как нарочно про них уготовано… Нашему брату, церковному, смотреть на них, так с
души воротит… Зачем они это живут… К чему?.. Только небо коптят… А пошарь-ка
в сундуках — деньжищ-то что? Гибель!..
Приходило ему
в голову, не пришла ли пора ее, не нашла ли она по
душе человека, и подумал при этом на Петра Степаныча.
— Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи, — говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну. — Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш
в Родяково к себе
в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу — осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно… А
душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил… Ласковый был барин, добрый.
В нынешние времена, друг мой, дух неприязни больше и сильней всего через книги разливает свой тлетворный яд по
душам неопытных и еще не утвердившихся молодых людей.
Сколько людей ежечасно уловляет он
в эти сети, омрачая невинные их
души нечистым пламенем страстей.
— Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. —
В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые
души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно словами человеческими… Счастлив тот, кому она
в удел достается.
Сладким потоком разольется тогда по
душе его умиленье, и он счастливым считает себя
в своем от людей отчужденье.
В стремлении к вечному блаженству жадно, но тщетно ищут они разрешенья вопросов, возникающих
в пытливых умах их и мятущих смущенную
душу.
Все из книг узнал и все воочию видел Герасим, обо всем горячий искатель истины сто раз передумал, а правой спасительной веры так-таки и не нашел. Везде заблужденье, всюду антихрист… И запала ему на
душу тяжелая дума: «Нет, видно, больше истинной веры, все, видно, растлено прелестью врага Божия. Покинул свой мир Господь вседержитель, предал его во власть сатаны…» И
в душевном отчаянье,
в злобе и ненависти покинул он странство…
Не то на деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью.
В напыщенной духовною гордыней
душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел
в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
И с того часа он ровно переродился, стало у него на
душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а
в странстве да
в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
Тут весь мир собрался и решительно объявил, что четвертухи оченно мало, надо целое ведро для такой радости поставить, потому что
в пятнадцать лет Герасимовой отлучки ревизских
душ у них
в Сосновке много понабавилось.
Твоя
душа, да родителя твоего, да братана Ивана, что
в солдаты пошел, — все ваши
души на мир разложены.