Неточные совпадения
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре дня
перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова
друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей,
друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все становились
перед Марком Данилычем, кричали и бранились один громче
другого.
Обнесут рассевшийся народ чаркой
другой и ломтями хлеба, испеченного из новой ржи, потом подадут солонины с квасом, с творогом и кашу с маслом, а
перед каждым кушаньем браги да пива пей сколько хочешь.
Затем в палатках богатых ревнителей древлего благочестия и в лавках, где ведется торговля иконами, старыми книгами и лестовками, сходятся собравшиеся с разных концов России старообрядцы,
передают друг другу свои новости, личные невзгоды, общие опасенья и под конец вступают в нескончаемые, ни к чему, однако, никогда не ведущие споры о догматах веры, вроде того: с какой лестовкой надо стоять на молитве — с кожаной али с холщовой.
— Вам, матери, надо теперь, поди, у
других христиан побывать, да и мне не досужно. Вот вам покамест. — И, набожно перекрестясь, подал каждой старице по пакету. —
Перед окончаньем ярманки приходите прощаться, я отъезжаю двадцать седьмого, побывайте накануне отъезда, тогда мне свободнее будет.
Вели́ка отрада мыслями с
другом делиться, но Дуне не с кем было по душе говорить, некому тайные думы свои
передать.
— Ну, это ина статья, — заговорили бурлаки совсем
другим уже голосом и разом сняли
перед хозяином картузы и шапки. — Что ж ты, ваше степенство, с самого начала так не сказал? А то и нас на грех, и себя на досаду навел. Тебе бы с первого слова сказать, никто бы тебе супротивного слова не молвил.
По правде сказать, несмотря на все усердие чистивших номер чуть ли не двое суток сряду, не вышли из него ни смрад, ни вонь от живших
перед тем астраханских армян и
других восточных человеков.
Никита Федорыч с Морковниковым едва отыскали порожний столик, — общая зала была полным-полнехонька. За всеми столами ужинали молодые купчики и приказчики. Особенно армян много было. Сладострастные сыны Арарата уселись поближе к помосту, где пели и танцевали смазливые дщери остзейцев. За одним столиком сидели сибиряки,
перед ними стояло с полдюжины порожних белоголовых бутылок, а на
других столах более виднелись скромные бутылки с пивом местного завода Барбатенки. Очищенная всюду стояла.
— Вот что я хотел сказать тебе… — снова начал Дмитрий Петрович. — Так как, значит, мы с тобой приятели… Не знаю, как у тебя, а у меня вот
перед Богом, опричь тебя,
другого близкого человека нет в целом свете… И люблю я тебя, Никита, ото всей души.
Погас свет во Фленушкиных горницах, только лампада
перед иконами теплится. В било ударили. Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши; по
другим обителям пока еще тихо и сонно. «Праздник, должно быть, какой-нибудь у Манефиных, — думает Петр Степаныч. — Спозаранку поднялись к заутрени… Она не пойдет — не велика она богомольница… Не пойти ли теперь к ней? Пусть там поют да читают, мы свою песню споем…»
Говорили Чубаловы с тем, с
другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это будет и
перед Богом грех, и
перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
В соборе с утра до вечера
перед сверкающей алмазами иконой Макария Желтоводского один торговец за
другим молебны служат благодарные и в путь шествующим.
— Истинную правду вам сказываю, вот как
перед самим Христом, — вскликнул Терентий и перекрестился. — Опричь меня,
других выходцев из хивинского полона довольно есть — кого хотите спросите; все они знают Мокея Данилыча, потому что человек он на виду — у хана живет.
На
другой день начались Дунины сборы. Не осушая глаз, больше всех хлопотала угрюмая Дарья Сергевна, а ночью по целым часам стояла
перед иконами и клала поклоны за поклонами, горячо молясь, сохранил бы Господь рабу свою, девицу Евдокию, ото всяких козней и наветов вражиих.
Одни говорили, что владыка, объезжая епархию, нашел у него какие-то неисправности в метриках,
другие уверяли, будто дьякон явился
перед лицом владыки на втором взводе и сказал ему грубое слово, третьи рассказывали, что Мемнон, овдовев вскоре после посвященья, стал «сестру жену водити» и тем навел на себя гнев владыки.
В трех углах и по сторонам дверей входной и
другой, что выходила в коридор, стояли высокие бронзовые канделябры, тоже с зажженными свечами, а в переднем углу
перед образами теплилось двенадцать разноцветных лампад.
Медленным шагом, с важностью во взоре, в походке и голосе, Николай Александрыч подошел к столу, часто повторяя: «Христос воскресе! Христос воскресе!» Прочие стали
перед ним полукругом — мужчины направо, женщины налево. И начали они
друг другу кланяться в землю по три раза и креститься один на
другого обеими руками.
Смеркалось, собрались Божьи люди
перед входом в сионскую горницу. Когда Николай Александрыч, осветив ее, отворил двери, прежде всех вошли Дуня с Марьей Ивановной, Варенькой и Катенькой, а за ней Василисушка с Варварой Петровной, с Матренушкой и еще с одной богаделенной старушкой. Из сионской горницы они тотчáс пошли в коридор. Там в одной комнате Дуню стали одевать в «белые ризы», в
другой Василисушку.
Превознес вас Господь
перед другими, а превознесенному всегда от людей бывает зависть и злоба!
И
другие, что тут были, тоже наперерыв
друг перед дружкой спрашивали лекаря, что случилось с Марком Данилычем.
Опять начались длинные сказанья про богатого богатину, про христа Ивана Тимофеича Суслова, про
другого христа, стрельца Прокопья Лупкина, про третьего — Андрея, юрода и молчальника, и про многих иных пророков и учителей. Поминал Устюгов и пророка Аверьяна, как он пал на поле Куликове в бою с безбожными татарами, про
другого пророка, что дерзнул предстать
перед царем Иваном Васильевичем и обличал его в жестокостях. И много
другого выпевал Григорьюшка в своей песне-сказании.
Все было ей открыто и рассказано, но сказаний про Данила Филиппыча и про
других ей не
передавали — думали, что они для нее излишни.
А письмо-то писано было года полтора
перед тем. Дуня называла в нем Аграфену Петровну самым дорогим, самым сердечным
другом своим и говорила, что, кроме ее, нет у нее никого близкого.
Смотрит Василий Борисыч на Лизавету Трофимовну — такая она беленькая, такая чистенькая и миловидная, что
другие девушки
перед ней уроды уродами. И приемы у отецкой дочери не те, что у тех, и все обхожденье, — с первого же взгляда видно, что не в избе она росла, не в деревне заневестилась. Руки нежные, не как у деревенских чупах, тотчас видно, что никогда Лизаветины руки черной работой не бывали огрублены.
— А к какому шайтану уедешь? — возразил Патап Максимыч. — Сам же говоришь, что деваться тебе некуда. Век тебе на моей шее сидеть,
другого места во всем свете нет для тебя. Живи с женой, терпи, а к девкам на посиделки и думать не смей ходить. Не то вспорю. Вот
перед истинным Богом говорю тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.
Со страха робкий Василий Борисыч дрожмя дрожал; ему казалось, что теперь такая опасность наступила,
перед коей почти ничего не значила даже скачка сломя голову по пылающему лесу на
другой день после первого сближенья с постылою теперь и ненавистною женой.