Неточные совпадения
Оказалось, однако, что захваченные нежные
письма к псевдо-Таракановой писаны были хотя и похожим на шуваловский почерком, но не им, а сведенным с ума самозванкой владетельным
князем Лимбургским.
В другом
письме она писала, что решилась окончательно уволить из службы своей и Шенка и де-Марина и предоставить все имущество свое в распоряжение
князя.
Она приложила еще черновое
письмо к русскому вице-канцлеру, заведовавшему тогда иностранными делами,
князю Александру Михайловичу Голицыну, которого называла своим опекуном.
В этом
письме она сообщала мнимому опекуну о любви своей к
князю Лимбургу и о намерении вступить с ним в брак, изъявляла сожаление, что тайна, покрывающая доселе ее происхождение, подает повод ко многим про нее рассказам и что сделанные ею незначительные долги преувеличены с целию иметь возможность поскорее воспользоваться ее сокровищами.
В заключение
письма она уверяла
князя Голицына в неизменности своих чувств, благодарности и привязанности к императрице Екатерине II и в постоянном своем рвении о благе России.
Подлинного
письма к
князю Голицыну посылаемо, конечно, не было, но черновое нужно было послать к
князю Лимбургскому, чтоб уверить Горнштейна и других его советников в действительности происхождения Алины от Владимирского княжеского дома.
Несмотря на свою бесхарактерность и на совершенное подчинение воле прелестной Алины,
князь Лимбург, узнав во Франкфурте от банкира Алленца о прежнем предосудительном ее поведении, написал к ней резкое
письмо, в котором объявил, что он должен с ней расстаться.
В одном из таких
писем, посланном к
князю в Бартенштейн, принцесса, успокоивая в нем чувства тревоги, снова возникшей по поводу таинственных посещений ее каким-то молодым поляком (то был если не Доманский, то
князь Иероним Радзивил, брат
князя Карла), извещала его, что готова принести в жертву милому
князю свою блестящую карьеру, но должна предпринять небольшое путешествие, для устранения последних препятствий к их браку.
Письма свои
князь Лимбург уже адресовал: ее императорскому высочеству принцессе Елизавете Всероссийской.
В Оберштейне
князь застал Бернарди, посланного от Огинского к принцессе с просьбой, чтоб она разъяснила ему свои намерения и таинственные намеки, сделанные ею в
письме относительно будущности Польши.
Горнштейн был крайне удивлен, получив чрез несколько дней два
письма: одно от
князя с просьбой передать присланное
письмо «ее императорскому высочеству принцессе Елизавете Всероссийской», а другое от нее, с «просьбой доставить приложенное
письмо к ее супругу».
Ему, главному министру одного из германских курфирстов, неловко было передавать такие
письма: они могли навлечь немало хлопот его государю; с другой стороны, Горнштейн мог заключить, что брак
князя Лимбурга, против которого он так усердно действовал, совершился…
Князь Лимбург, прочитав
письмо Огинского и зная, что без денег любезная его не может достигнуть осуществления своих замыслов, сильно поколебался. В то же время немецкие газеты извещали, что счастие, доселе благоприятствовавшее союзнику принцессы, Пугачеву, изменило ему. Бибиков успешно подавил мятеж, Оренбург был освобожден, Яицкий Городок занят верными императрице войсками, и Пугачев, как писали, совершенно разбит.
Чтоб избавить меня от новых опасностей, отец мой,
князь Разумовский, отправил меня к своему родственнику, шаху персидскому [В
письме к английскому посланнику в Неаполе, сэру Вильямсу Гамильтону, из Рима, от 21 декабря 1774 года, принцесса называет этого шаха Жамас «Schah Jamas etait encore roi de Perse».
Июля 23, в
письме к
князю Лимбургу, принцесса уже жаловалась на Радзивила.
Она написала к султану Ахмету (24 августа)
письмо, в котором, объявляя себя законною наследницей русского престола, просила снабдить ее и
князя Радзивила фирманом.
Письма были отправлены в Константинополь.
Князь Радзивил при перемене обстоятельств, не желая компрометировать себя перед султаном и пред лицом всей Европы, приказал находившемуся в Царьграде своему агенту не отдавать по назначению посланий «великой княжны Всероссийской». Она этого не знала и с нетерпением ждала султанского фирмана.
Мобюссон, агент
князя Радзивила во Франции и Германии, уведомлял, что какие-то
письма «пане коханку» вскрыты в Австрии и замыслы его сделались известными.
Там были и «Мосбахский незнакомец» Доманский и варварийский капитан Гассан; в одном из
писем к
князю Лимбургу она сама писала, что Радзивил у ног ее.
Между тем
князь Лимбург уединенно жил в Оберштейне, тоскуя по милой очаровательнице. Недостаток денег, а потом неблагоприятные для успеха его возлюбленной известия о Кучук-Кайнарджиском мире удержали его от поездки в Рагузу. Долгое молчание прелестной Алины сокрушало бедного
князя. Он писал ей
письмо за
письмом, настоятельно советуя ей оставить свои замыслы и возвратиться в Оберштейн. Алина не отвечала.
Принцесса и это
письмо вручила
князю Радзивилу для препровождения по назначению.
В
письме от 21 сентября она сильно жаловалась
князю Лимбургу на резкое обращение с ней Радзивила, но уверяла своего жениха, что успех ее предприятия не подлежит сомнению, что Порта держит ее сторону, что успехи партии ее в России блистательны, и что она, для довершения этих успехов, входит в сношения с королем шведским.
Судьба
писем к королю шведскому и русскому канцлеру была одинакова с судьбой
писем к султану. Осторожный Горнштейн не отправил их и уведомил о том
князя Лимбурга. С самою принцессой он еще прежде прервал переписку.
В то время, как
князь Радзивил бросил «великую княжну» в Рагузе на произвол судьбы,
князь Лимбург, еще не зная о плачевной участи своей возлюбленной, писал к ней (от 30 октября)
письмо, в котором, напомнив обо всех ее проделках, обвинял ее, что она совершенно расстроила его состояние, навлекла на него презрение всей Европы, так как близкие его к ней отношения сделались всем известными и заставили Версальский кабинет публично отречься от всякого участия в ее действиях.
Князь Лимбург, не получив ответа на свое послание, полагал, что возлюбленная его находится в Рагузе, и написал к ней туда (20 декабря) новое
письмо, адресуя его, как и прежнее: «Ея высочеству принцессе Елизавете».
Из тона этого
письма ясно видно, что
князь Лимбург писал его под влиянием сильного душевного волнения и досады на свою «милую Алину», которая предпочла
князю Священной Римской империи безвестного шляхтича Доманского [Ни Доманский, ни Чарномский не принадлежали к настоящим дворянским польским родам.
При этом она показала Рокотани
письма к ней
князя Лимбурга и министра Горнштейна.
Казалось бы, сватовство
князя, о котором говорилось в этих
письмах, не имело никакого отношения до притязаний ее на императорскую корону, но у нее умысел другой тут был, как увидим впоследствии.
«Я готова на все, что ни ожидает меня, — писала она, — но постоянно сохраню чувства мои к вам, несмотря даже на то: отняли вы у меня навсегда свободу и счастие, или еще имеете возможность и желание освободить меня от ужасного положения» [Это
письмо, равно как и
письмо принцессы к адмиралу Грейгу, были препровождены к производившему следствие фельдмаршалу
князю Голицыну, но, по неизвестной причине, уничтожены.
При этом пленница передала
князю Голицыну известное уже нам
письмо к ней графа Орлова.
На другой день по отправлении донесения к императрице, то есть 1 июня,
князь Голицын получил от пленницы
письмо. Она писала, что нисколько не чувствует себя виновною против России и против государыни императрицы, иначе не поехала бы с графом Орловым на русский корабль, зная, что на палубе его она будет находиться в совершенной власти русских.
При
письме приложено было
письмо к императрице. Пленница просила
князя Голицына немедленно отослать это
письмо к ее величеству. Она умоляла Екатерину смягчиться над печальною ее участью и назначить ей аудиенцию, где она лично разъяснит ее величеству все недоумения и сообщит очень важные для России сведения. Оба
письма (на французском языке) подписаны так: Elisabeth.
Июня 7 императрица писала
князю Голицыну: «Передайте пленнице, что она может облегчить свою участь одною лишь безусловною откровенностию и также совершенным отказом от разыгрываемой ею доселе безумной комедии, в продолжение которой она вторично осмелилась подписаться Елизаветой. Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы наконец ее образумить, потому что наглость
письма ее ко мне уже выходит из всяких возможных пределов».
Прочтя
письмо,
князь Голицын отправился к пленнице, чтобы разъяснить два обстоятельства, о которых она упомянула.
— Два
письма к графу Панину, — отвечала изнуренная до крайности развившеюся чахоткой, строгим заключением, голодом и нравственными страданиями пленница, — еще
письмо к вице-канцлеру
князю Голицыну. В этих
письмах неизвестные мне люди просили этих вельмож оказать «принцессе Елизавете» возможную по обстоятельствам помощь.
Она сказала неправду. Мы знаем уже, что
письма эти писаны ею из Германии, задолго до пребывания в Рагузе, и что их не отправил по назначению барон фон-Горнштейн.
Князь Голицын должен был знать это из бумаг, находившихся у него под руками, но почему-то не обратил на это внимания и не заметил пленнице несообразности ее слов.
Князь Голицын старался убедить ее, что одно из
писем к султану очевидно писано до заключения им мира с Россией, а другое после, и оттого нельзя утверждать, чтоб оба были присланы к ней одновременно, в одном конверте.
Это передача ею
князю Радзивилу
писем к султану и великому визирю с тем, чтобы «пане коханку» отослал их в Турцию к агенту своему, Коссаковскому.
— Посылали вы через
князя Карла Радзивила какое-нибудь
письмо к Коссаковскому в Турцию?
— И никаких
писем в Константинополь вы не посылали? — продолжал спрашивать
князь Голицын.
— Я писала в Константинополь из Венеции к купцу Мелину, — сказала она, — чтоб он переслал в Персию
письма мои к Гамету и
князю Гали. Гамета в
письме своем я просила, чтоб он приискал для моего помещения дом в Испагани, так как я предполагала туда ехать, а к
князю Гали обратилась за деньгами. Я просила у него сто тысяч гульденов.
Она попросила бумаги и перо, чтобы писать к
князю Голицыну. Доложили об этом фельдмаршалу. Он полагал, что ожидание близкой смерти возбудит, быть может, в пленнице раскаяние и внушит мысль рассказать все, чего напрасно добиваются от нее почти два месяца. Письменные принадлежности были даны, и 21 июля Елизавета написала к
князю Голицыну
письмо, исполненное самого безотрадного отчаяния. При нем были приложены длинные записка и
письмо к императрице.
Князь Голицын 25 июля послал
письмо пленницы в Москву к государыне. Оно встретилось на дороге с повелением, посланным к нему от Екатерины 24 июля.
В другом
письме (от 26 июля) генерал-прокурор сообщил
князю Голицыну, что английский посланник уверял императрицу, что «всклепавшая на себя имя» есть дочь пражского трактирщика, и потому советовал послать к ней протестантского пастора, которому, может быть, удастся выведать истину.
Когда священник был отыскан,
князь Голицын получил новое
письмо от генерал-прокурора, от 26 июля (таким образом, три дня сряду писались из Москвы одно за другим повеления о пленнице).
Августа 6 она получила небольшое облегчение от болезни и просила доктора сказать фельдмаршалу, что к 8 числу она постарается кончить свое
письмо.
Князь Голицын донес об этом императрице. В этом донесении он заметил между прочим, что ожидаемое от пленницы
письмо покажет, нужно ли будет прибегать к помощи священника, чтобы посредством исповеди получить полное сознание арестантки. Августа 9 фельдмаршал получил
письмо пленницы.
В этом
письме беременная пленница умоляла
князя Голицына сжалиться над ужасным ее положением.
К
письму приложено было другое, к императрице. Пленница умоляла Екатерину о помиловании и жаловалась на суровое с нею обращение, особенно на присутствие около ее постели солдат даже ночью. «Такое обхождение со мной заставляет содрогаться женскую натуру, — писала она. — На коленях умоляю ваше императорское величество, чтобы вы сами изволили прочесть записку, поданную мною
князю Голицыну, и убедились в моей невинности».
Духовник спросил о сообщниках, о том, откуда у нее появились духовные завещания Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны, возмутительный манифест к русской эскадре,
письма к султану и другие документы, о которых священник предварительно узнал от
князя Голицына.