Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова
была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и
смотрит сердито на чужа́нина.
— Коли дома
есть, так и ладно. Только
смотри у меня, чтобы не
было в чем недостачи. Не осрами, — сказал Патап Максимыч. — Не то, знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
Высокая, белая [Белою называется баня с дымовою трубой, а не курная, которую зовут обыкновенно черною.], светлая, просторная, она и снаружи
смотрела дворянскою, а внутри все
было чисто и хорошо прибрано.
Но Фленушка
была спокойна и даже тоскливо
смотрела на Аксинью Захаровну.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не
будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна
была… Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то
смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Особенно по весне, как дома меня не
будет, — говорил он, —
смотри ты, Аксинья, за ней хорошенько. Летом до греха недолго. По грибы аль по ягоды, чтоб обе они и думать не смели ходить, за околицу одних не пускай, всяко может случиться.
— Спросту!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Нет, у ней что-нибудь да
есть на уме. Ты бы из нее повыпытала, может, промолвится. Только не бранью,
смотри, не попреками. Видишь, какая нравная девка стала, тут грозой ничего не поделаешь… Уж не затеяно ли у ней с кем в скиту?
С крещенского сочельника, когда Микешка вновь принят
был зятем в дом, он еще капли в рот не брал и работал усердно. Только работа его не спорилась: руки с перепоя дрожали. Под конец взяла его тоска — и
выпить хочется и погулять охота, а
выпить не на что, погулять не в чем. Украл бы что, да по приказу Аксиньи Захаровны зорко
смотрят за ним. Наверх Микешке ходу нет. Племянниц еще не видал: Аксинья Захаровна заказала братцу любезному и близко к ним не подходить.
Самого хозяина не
было дома; уехал на соседний базар
посмотреть, не
будет ли вывезено подходящей ему посуды.
— Ну, пожалуй, сорокатравчатой, коли от сорока недугов она целит, — молвил Иван Григорьич и, налив рюмку,
посмотрел на свет, поклонился хозяину, потом хозяйке и
выпил, приговаривая...
— Не
пьет теперь, — сказал Патап Максимыч. — Не дают, а пропивать-то нечего… Знаешь что, Аксинья, он тебе все же брат, не одеть ли его как следует да не позвать ли сюда? Пусть его с нами попразднует. Моя одежа ему как раз по плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком
смотрит. Как думаешь?
Тут только заметил Никифор Алексея. Злобно сверкнули глаза у него. «А! девушник! — подумал он. — И ты тут! Да тебя еще
смотреть за мной приставили! Постой же ты у меня!..
Будет и на моей улице праздник!» И с лукавой усмешкой
посмотрел на Фленушку.
— Просим любить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не
смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как
есть нашего старого завета.
— Большой провинности не
было, — хмурясь и нехотя отвечал Чапурин, — а покрепче держать ее не мешает… Берегись беды, пока нет ее, придет, ни замками, ни запорами тогда не поможешь… Видишь ли что? — продолжал он, понизив голос. — Да
смотри, чтоб слова мои не в пронос
были.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных домах в Петербурге, о больницах и богадельнях, что построит он миру на удивление, думает, как он мели да перекаты на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже кузнецом
был, а теперь посмотри-ка, чем стали Демидовы! Отчего ж и мне таким не
быть… Не обсевок же я в поле какой!..»
— Коего шута на конце лесованья они не видали здесь? — сказал дядя Онуфрий. — Опять же колокольцев не слыхать, а начальство разве без колокольца поедет? Гляди, лысковцы [Оптовые лесопромышленники из Лыскова. Их не любят лесники за обманы и обиды.] не нагрянули ль… Пусто б им
было!.. Больше некому. Пойти
посмотреть самому, — прибавил он, направляясь к лесенке.
— Ишь ты дело-то какое! — с досадой молвил дядя Онуфрий, почесывая затылок. — Петряйке досталось! Эко дело-то какое!..
Смотри же, парень,
поспевай к вечеру беспременно, чтоб нам без тебя не лечь спать голодными.
Патап Максимыч,
посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку не
будет. Заметив, что не только дядя Онуфрий, но и вся артель недовольна, что «подсыпке» ехать досталось, сказал, обращаясь к лесникам...
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его
смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не
будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
Да пожарче,
смотри, топи, чтоб и воды горячей и щелоку
было довольно, а веники в квасу распарь с мятой, а в воду и в квас, что на каменку поддавать, тоже мятки положь да калуферцу…
— Ну ладно, ладно.
Будет шутку шутить… Рассказывай, как в самом деле ихняя затея варилась, — прервал Колышкин. — Глазком бы
посмотреть, как плуты моего крестного оплетать задумали, — с усмешкой прибавил он. — Сидят небось важно, глядят задумчиво, не улыбнутся, толкуют чинно, степенно… А крестный себе на уме, попирает смех на сердце, а сам бровью не моргнет: «Толкуйте, мол, голубчики, распоясывайтесь, выкладывайте, что у вас на уме сидит, а мне как вас насквозь не видеть?..» Ха-ха-ха!..
Патап Максимыч задумался. «Как же так? —
было у него на уме. — Отец-то Михаил чего
смотрит?.. Морочат его, старца Божия!..»
— Не погляжу я на хворь ее, — молвила гневно Манефа. — Не
посмотрю, что соборные они старицы: обеих на поклоны в часовню поставлю и за трапезой… В чулан запру!.. Из чужих обителей не
было ль при том кого?
—
Был на ней сарафан, шелковый голубой, с золотым кружевом, — рассказывала Фленушка, — рукава кисейные, передник батистовый, голубой синелью расшитый, на голове невысокая повязка с жемчугами. А как выходить на улицу, на плечи шубейку накинула алого бархата, на куньем меху, с собольей опушкой.
Смотреть загляденье!
Смотри ж у меня, Марья, — скачи перед ним задом и передом — это уж ваши девичьи ухватки, тут вашу сестру учить нечего, а чтоб у меня этот жених
был на причале…
Только ты у меня
смотри, Марья, хоть и сказано тебе от отца, от родителя значит: причаливай Масляникова, а того не забывай — коли прежде венца до греха дойдешь, живой тебе не
быть.
Семейка-то у меня, сами знаете, какая: сто почти человек — обо всякой подумай, всякой
пить,
есть припаси, да порядки держи, да
смотри за всеми.
— На вас-то?.. Что вы?.. Что вы? — подхватила Фленушка, махая на Марью Гавриловну обеими руками. — Полноте!.. Как это возможно?.. Да он
будет рад-радехонек, сам привезет дочерей да вам еще кланяться станет. Очень уважает вас.
Посмотрели бы вы на него, как кручинился, что на именинах-то вас не
было… Он вас маленько побаивается…
Хоть минуточку с тобой бы
побыть, хоть глазком бы на тебя
посмотреть!..
Ранним утром на Радуницу поехал Алексей к отцу Михаилу, а к вечеру того же дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу письмо Марьи Гавриловны. Приятно
было ему то письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с «покорнейшими» и «нижайшими» просьбами — любо-дорого
посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну кликнул.
Ребятишки босиком, в одних рубашонках, по-летнему, кишат на улице, бегают по всполью — обедать даже не скоро домой загонишь их… Стоном стоят тоненькие детские голоса… Жмурясь и щурясь, силятся они своими глазенками прямо
смотреть на солнышко и, резво прыгая,
поют ему весеннюю песню...
Во всем надо
будет из ее рук
смотреть, не сметь выступить из воли ее, завсегда иметь голову с поклоном, язык с приговором, руки с подносом…
— Распороли бы вы, батюшка, грудь мою да
посмотрели на отцовское сердце, — вскочив с лавки, вскричал Патап Максимыч. —
Есть ли у вас детки-то?
— А насчет тех двадцати тысяч вы не хлопочите, чтобы к сроку отдать их… Слышала я, что деньги в получке
будут у вас после Макарья, — тогда и сочтемся. А к Казанской не хлопочите — срок-от, помнится, на Казанскую, —
смотрите же, Патап Максимыч, не хлопочите. Не то рассержусь, поссорюсь…
Но вечером в задней горнице, где ставлена
была у Лохматого небольшая моленная, справив уставные поклоны и прочитав положенные молитвы, долго и тоскливо
смотрела огорченная мать на лик Пречистой Богородицы.
— Алексея Трифонова доводится мне в Красну Рамень посылать, — объявил Патап Максимыч стоявшей без шапок толпе работников. — Оттоль ему надо еще кой-куда съездить. Потому с нонешнего дня за работами
будет смотреть Григорий Филиппыч… Слушаться его!.. Почитать во всем… У него на руках и расчеты заработков.
— Перво-наперво сбери ты нам, молодéц, четыре пары чаю, да
смотри у меня, чтобы чай
был самолучший — цветочный… Графинчик поставь, — примолвил дядя Елистрат.
— Ах ты, бабий сын, речистый какой пострел! — весело молвил дядя Елистрат, хлопнув по плечу любимовца. — Щей подай, друг ты мой сердечный, да
смотри в оба, чтобы щи-то
были из самолучшей говядины… Подовые пироги ко щам — с лучком, с мачком, с перечком… Понимаешь?.. Сами бы в рот лезли… Слышишь?.. У них знатные щи варят — язык проглотишь, — продолжал дядя Елистрат, обращаясь к Алексею. — Еще-то чего пожуем, земляк?
«Надо
быть, не русский, — подумал Алексей. — Вот, подумаешь, совсем чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит… А кровному своему ни места, ни дела!.. Ишь, каково спесиво на людей он
посматривает… Ишь, как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину — родная мать, своим детушкам — злая мачеха!..»
Такое собранье тут
было, что ни вздумать ни взгадать: архиерей с архимандритом, губернатор с высокими чинами, барыни разряженные, —
посмотреть, так дорого дашь!..
— Пропуски там крепки, за нашими
смотрят строго, у нас же и заграничных пачпортов не
было, поехали на Божию волю… И набрались же мы тогда страха иудейска, — ответил Василий Борисыч.
— В сказках не сказывают и в песнях не
поют, — молвил Василий Борисыч, — а на деле оно так.
Посмотрели б вы на крестьянина в хлебных безлесных губерниях… Он домосед, знает только курные свои избенки. И если б его на ковре-самолете сюда, в ваши леса перенесть да поставить не у вас, Патап Максимыч, в дому́, а у любого рядового крестьянина, он бы подумал, что к царю во дворец попал.
— Побывайте в степях,
посмотрите, — молвил Василий Борисыч. — Да… Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу, — продолжал он, возвыся голос, — когда Христос сошел на землю и принял на себя знак рабий, восхотел он, Владыко, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое
было тогда на земле. И родился Царь Небесный в тесном грязном вертепе среди скотов бессловесных… Поди теперь в наши степи — что ни дом, то вертеп Вифлеемский.
— Ну,
была не
была, — согласился Чапурин. — Шесть недель так шесть недель.
Будь по-твоему… Только
смотри же у меня, не надуй…
— Ну, теперь делу шабáш, ступай укладывайся, — сказал Патап Максимыч. — Да
смотри у меня за Прасковьей-то в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня, спать бы ей только, да на то полагаться нельзя — девичий разум, что храмина непокровенна, со всякой стороны ветру место найдется… Девка молодая, кровь-то играет — от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди… В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и в Китеж съездит, только чтоб, опричь стариц, никого с ней не
было, из моло́дцов то
есть.
— Видела?.. Это жених мой, Таня!.. Только ты покаместь об этом никому не сказывай… никому, никому на свете… Придет Покров — повенчаемся, в городе
будем жить. Ты у меня заместо дочери
будешь, жениха тебе сыщем славного. Наградим тебя, всем наградим… Дом тебе выстрою, обзаведенье все… Барыней заживешь, в шелках-бархатах станешь ходить… во всяком довольстве
будешь жить…
Смотри же, не сказывай, никому не сказывай!
— Не пошлю я за братом, Алешенька. Бог знает, что у него на разуме… Может, и грешу… А сдается мне, что он на мои достатки
смотрит завидно… Теперь, поди, еще завиднее
будет: прежде хоть думал, что не сам, так дети наследство от меня получат… Нет, не продам ему «Соболя».
— Дом
есть на примете, — сказал через несколько минут Алексей. — Маклер указал.
Посмотрел я — хороший дом.
— Ну, этого уж не
будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока не обвенчаны, шагу на улицу не ступлю, глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди, как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки не провожу без слез… Стыдно на людей-то
смотреть.
Мы подале пошли, в кусточках сели,
смотрим, что тут у них
будет.