Неточные совпадения
Освобожденные пленники потягивали онемелые члены, но, не спеша воспользоваться свободою, остались
посмотреть, что
будет с побежденными.
—
Будет тебе удача в ратном деле, боярин,
будет счастье на службе царской! Только
смотри,
смотри еще, говори, что видишь?
Особенно весело
было смотреть на монастыри, которые, с белыми оградами и пестрыми кучами цветных и золоченых голов, казались отдельными городами.
Продолжая ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные
были уже пьяны, другие только шли в кабак. Все
смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно
было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.
— Охота ж тебе и знать их! — подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. — Вот я так
спою песню, не твоей чета,
смотри, коли не развеселю боярыню!
— Так, — проговорил он, немного помолчав, — нельзя
было быть без государя. Только теперь-то чего вы ждете? Зачем не скажете ему, что от опричнины вся земля гибнет? Зачем
смотрите на все да молчите?
Морозов
посмотрел на князя с грустным участием, но видно
было, что внутри души своей он его одобряет и что сам не поступил бы иначе, если бы
был на его месте.
«Ну, говорит, не
быть же боле тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да
посмотри, князь, куда уйдет еще!
— Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за другим, да еще какие кубки! Здоров он
пить, нечего сказать, только вино ему будто не на радость.
Смотри, как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел?
Смотри, как скатерть поясом порет!
Не колеблясь ни минуты, князь поклонился царю и осушил чашу до капли. Все на него
смотрели с любопытством, он сам ожидал неминуемой смерти и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи и холода благотворная теплота пробежала по его жилам и разогнала на лице его невольную бледность. Напиток, присланный царем,
был старый и чистый бастр. Серебряному стало ясно, что царь или отпустил вину его, или не знает еще об обиде опричнины.
Многие последовали за ними
посмотреть на казнь; другие остались. Глухой говор раздавался в палате. Царь обратился к опричникам. Вид его
был торжествен.
— Максим не
пил ни вина, ни меду, — заметил злобно царевич. — Я все время на него
смотрел, он и усов не омочил!
— Максимушка, — сказал он, — на кого же я денежки-то копил? На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не
поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как
посмотрю на тебя, так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как
посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не
будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
— А что
будет с матерью твоею? — сказал Малюта, прибегая к последнему средству. — Не пережить ей такого горя! Убьешь ты старуху!
Посмотри, какая она, голубушка, хворая!
Но призрак не исчез, как то случалось прежде. Мертвый боярин продолжал
смотреть на него исподлобья. Глаза старика
были так же навыкате, лицо так же сине, как за обедом, когда он
выпил присланную Иоанном чашу.
— Государь, — шепнул он царю, — должно
быть, его подбил кто-нибудь из тех, что теперь с ним.
Посмотри, вот уже народ ему на царстве здоровает!
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты
пьешь,
ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича!
Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык на лицо!
Силен
был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки,
посмотрели друг на друга и сказали, дивясь...
На другой день он не показал и виду, что подозревает Елену. Он
был с нею по-прежнему приветлив и ласков. Но временам лишь, когда она того не примечала, боярин забывался, сдвигал брови и грозно
смотрел на Елену. Страшную думу думал тогда Дружина Андреевич. Он думал, как бы сыскать ему своего недруга.
Стремянный Вяземского вышел из застольной, будто бы
напоить коня. Но, не дойдя конюшни, он оглянулся,
посмотрел на все стороны, подошел к воротам и просвистал как-то особенно. Кто-то к нему подкрался.
Она верила в то время, что переможет первую любовь свою, верила, что
будет счастлива за Морозовым; а теперь… Елена вспомнила о поцелуйном обряде, и ее обдало холодом. Боярин вошел, не примеченный ею, и остановился на пороге. Лицо его
было сурово и грустно. Несколько времени
смотрел он молча на Елену. Она
была еще так молода, так неопытна, так неискусна в обмане, что Морозов почувствовал невольную жалость.
— А вот
посмотрим, родимые! Эх, батюшки-светы! Да кто ж это так секанул-то его? Вот
будь на полвершка пониже, как раз бы висок рассек! Ну, соблюл его бог! А здесь-то? Плечо мало не до кости прорубано! Эх, должно
быть, ловок рубиться, кто так хватил его милость!
— Да нечего
смотреть! — сказал один опричник. — Хотя бы и
были следы, наши кони их затоптали. Теперь ничего не увидим!
«Да! — подумал Михеич, —
посмотрел бы я, какого ты, чертов кум, хлеба подсыпешь? Я чай, кости жидовские ведьмам на муку перемалываешь! Тут и завозу
быть не может; вишь, какая глушь, и колеи-то все травой заросли!»
Атаман
посмотрел искоса на Коршуна. Видно, знал он что-нибудь за стариком, ибо Коршун слегка вздрогнул и, чтоб никто того не заметил, стал громко зевать, а потом
напевать себе что-то под нос.
— Ну, за это люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про то мы
будем знать, а тебе какая нужда! Ну,
смотри ж, взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
Налево от двери
была лежанка; в переднем углу стояла царская кровать; между лежанкой и кроватью
было проделано в стене окно, которое никогда не затворялось ставнем, ибо царь любил, чтобы первые лучи солнца проникали в его опочивальню. Теперь сквозь окно это
смотрела луна, и серебряный блеск ее играл на пестрых изразцах лежанки.
—
Будет! — прервал его Малюта, —
посмотрим, что ты запоешь, как станут тебя с дыбов рвать, на козел подымать! Да кой прах! — продолжал он, вглядываясь в Коршуна, — я где-то уже видал эту кудластую голову!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься ты, что ли, надо мною? Для тебя я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего человека, для тебя, может
быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да я бы
посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний раз, идешь али нет?
— Малость, батюшка, совсем малость! Иной раз, придется, и
есть нечего. Того и
смотри, с голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в город отвезти. Другой год волки съели.
Максим
смотрел на все спокойным оком. Не страшно
было ему умирать в муках; грустно
было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.
— То, должно
быть, вражья кровь, — ответил Максим, весело
посмотрев на свою рубаху, — а на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!
— Да что! — сказал Басманов, предаваясь досаде или, может
быть, желая только внушить Серебряному доверие, — служишь царю всею правдой, отдаешь ему и душу и плоть, а он, того и
смотри, посадит тебе какого-нибудь Годунова на голову!
Мельник
смотрел все пристальнее, глаза его сделались совершенно неподвижны; казалось, он, начав морочить Вяземского,
был поражен действительным видением и ему представилось что-то страшное.
— Да, должно
быть, ты, батюшка! Как тебе живу не остаться! Я тебе и прежде говаривал: не от меча твоей милости смерть написана! —
Посмотри еще раз в бадью!
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился на Красной площади; все окна
были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сел и городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий
посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
Место, на которое указывал гусляр,
было приготовлено для самого царя. Оно состояло из дощатого помоста, покрытого червленым сукном. На нем
были поставлены царские кресла, а торчавшие там копья и рогатины принадлежали опричникам, окружавшим помост. Другие опричники стояли у цепи, протянутой вокруг поля, то
есть просторного места, приготовленного для конного или пешего боя,
смотря по уговору бойцов. Они отгоняли народ бердышами и не давали ему напирать на цепь.
— Ах ты черт! — проговорил вполголоса гусляр. — Уж я б тебе дал, кабы
была при мне моя сабля!
Смотри! — продолжал он, толкая под бок товарища, — узнаешь ты его?
Когда поезд въехал в Китай-город и все войско, спешившись, разместилось у виселиц, Иоанн, не сходя с коня,
посмотрел кругом и с удивлением увидел, что на площади не
было ни одного зрителя.
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю,
смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые
пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
Она стояла на крыльце, нагнувшись на клюку, и
смотрела на все безжизненными глазами, ожидая появления Иоанна,
быть может, с тем, чтобы своим присутствием удержать его от новой жестокости.
— Да полно тебе вины-то его высчитывать! — сказала она Иоанну сердито. — Вместо чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял, а ты только и
смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе
было терзанья на Москве, волк ты этакий!
Опричники, поняв царскую шутку, громко захохотали, а Михеич, в изумлении,
посмотрел на царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не
было улыбки.
— Слушаю, батюшка, слушаю, да ты уж не опасаешься ли, чтоб она постриглась? Этого не
будет, батюшка. Пройдет годок, поплачет она, конечно; без этого нельзя; как по Дружине Андреиче не поплакать, царствие ему небесное! А там,
посмотри, и свадьбу сыграем. Не век же нам, батюшка, горе отбывать!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то,
посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А
было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
— Грех
было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят тебя в народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает
смотреть на тебя!
Должно
быть, правда и искренность написались на чертах Серебряного. Игуменья успокоилась и
посмотрела на него с участием.
— Возьми из моей оружейной саблю, какая тебе боле приглянется, да
смотри, выбирай по сердцу, которая покраше, впрочем, ты, я думаю, чиниться не
будешь.
Эти возмутительные явления
были подготовлены предыдущими временами, и земля, упавшая так низко, что могла
смотреть на них без негодования, сама создала и усовершенствовала Иоанна, подобно тому как раболепные римляне времен упадка создавали Тивериев, Неронов и Калигул.