Неточные совпадения
Там короткой речью
сказал рядовичам, в чем дело,
да, рассказавши, снял шапку, посмотрел на все четыре стороны и молвил: «Порадейте, господа купцы, выручите!» Получаса не прошло, семь тысяч в шапку ему накидали.
— А вот как возьму лестовку
да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем
сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!..
Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Тем и лучше, что хорошего отца дочери, —
сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше
да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— Марья Гавриловна обещалась, —
сказала Аксинья Захаровна, —
да еще Фленушка.
— Уж что ни
скажешь ты, Максимыч, —
сказала Аксинья Захаровна. — Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы
да людей постыдился бы.
— Не учил отец смолоду, зятю не научить, как в коломенску версту он вытянулся, —
сказал на то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну,
да что поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора не стащил.
— Я, батюшка, всей душой рад послужить, за твою родительскую хлеб-соль заработать, сколько силы
да уменья хватит, и дома радехонек и на стороне — где прикажешь, —
сказал красавец Алексей.
— Что надо, парень?
Да ты шапку-то надевай, студено.
Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от у вас справляется? Слышал я про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
— Богу надо молиться, дружок,
да рук не покладывать, и Господь все сызнова пошлет, —
сказал Патап Максимыч. — Ты ведь, слыхал я, грамотей, книгочей.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо,
сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи.
Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте
да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— В работники хочешь? —
сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая,
да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото…
Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
—
Да уж это как вашей милости будет угодно, —
сказал Алексей. — По вашей добродетели бедного человека вы не обидите, а я рад стараться, сколько силы хватит.
— Думала я поговорить с ним насчет этого,
да не знаю, как приступиться, —
сказала Манефа. — Крутенек. Не знаешь, как и подойти. Прямой медведь.
— Коряга! Михайло Коряга! —
сказала Манефа, с сомненьем покачивая головой. — И нашим сказывали, что в попы ставлен,
да веры неймется. Больно до денег охоч. Стяжатель! Как такого поставить?
—
Да все из-за этого австрийского священства! —
сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла,
да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились,
да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе.
Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Были из Казани,
да не те, на кого думаешь, —
сказала Фленушка.
—
Да говори, говори же! — приставала Фленушка. —
Скажи!.. Право, легче будет. Увидишь!..
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала та. —
Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче станет, как
скажешь… От сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
— Справится ли она, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна. — Мастерица-то мастерица,
да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у нас, повозится-повозится у печи,
да и приляжет на лавочке.
Скажешь: «Полно, кумушка, не утруждайся», — не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи не смей подходить.
—
Да чтой-то, родной, ты ни с того ни с сего расходился? — тихо и смиренно вмешалась в разговор мужа с женой мать Манефа. — И слова
сказать нельзя тебе, так и закипишь.
— А тебе тоже бы молчать, спасенная душа, — отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув на нее исподлобья. — Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна, — продолжал он, смягчая голос, —
скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких на стряпню, на деревнях поискала бы.
Да вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
— Пряников-то
да рожков и дома найдется, посылать не для чего. От Михайлова дня много осталось, —
сказала Аксинья Захаровна.
— Ан вот не угадала, — весело
сказал ей Патап Максимыч. — У меня женишок припасен. Любо-дорого посмотреть!.. Вон на материных именинах увидишь… первый сорт. Просим, Настасья Патаповна, любить его
да жаловать.
—
Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, —
сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что я
скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья
да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
— За них, сударыня моя, не бойся, с голоду не помрут, —
сказал Патап Максимыч. — Блины-то у них масляней наших будут. Пришипились только эти матери, копни их хорошенько, пошарь в сундуках, сколь золота
да серебра сыщешь. Нищатся только, лицемерят. Такое уж у них заведение.
— Зачала Лазаря! —
сказал, смеясь, Патап Максимыч. — Уж и Рассохиным нечего есть! Эко слово, спасенная душа, ты молвила!..
Да у них, я тебе
скажу, денег куча; лопатами, чай, гребут. Обитель-то ихняя первыми богачами строена. У вас в Комарове они и хоронились, и постригались, и каких за то вкладов не надавали! Пошарь-ка у Досифеи в сундуках, много тысяч найдешь.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость
скажу. Не хотел говорить до поры до времени,
да уж, так и быть,
скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой
да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
—
Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится, — отвечала Фленушка. — Ну, к примеру
сказать, весточку какую велишь передать, так я уж и знаю, куда нести.
—
Да разве сохнуть тебе? —
сказала Фленушка. — Надо же вас свести; жива быть не хочу, коль не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи.
—
Да про кого ты говоришь? Мне невдомек, —
сказал Алексей, а у самого сердце так и забилось. Догадался.
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять! —
сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор,
да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, —
сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой,
да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах
да в болотах жить!
—
Да ты белены объелся али спьяну мелешь, сам не знаешь что? —
сказала Фленушка. —
Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Фленушка, —
сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была…
Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Ах, Фленушка, Фленушка… и хотелось бы верить,
да не верится, — отирая слезы,
сказала Настя. — Вон тятенька-то как осерчал, как я по твоему наученью свысока поговорила с ним. Не вышло ничего, осерчал только пуще…
— А ты вот что
скажи ему, чтобы дело поправить, — говорила Фленушка. — Только слез у тебя и следов чтобы не было… Коли сам не зачнет говорить, сама зачинай, пригрози ему,
да не черной рясой, не иночеством…
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы, что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. —
Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники
да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори
да строго, свысока.
— Видела. И он тем же женихом беспокоится, —
сказала Фленушка. — Как хочешь, Настенька, а вам надо беспременно повидаться, обо всем промеж себя переговорить.
Да я сведу вас. Аксинья-то Захаровна велела мне в твою светелку перебраться.
—
Да ведь ты еще не видала Снежкова, —
сказал Патап Максимыч. — Может, приглянется. Парень молодой, разумный.
—
Да он не сам сватался, —
сказал Патап Максимыч. — Мы с его родителем ладили дело.
— Что ты, Настасья? — смутясь от слов дочери и понизив голос,
сказал Патап Максимыч. — В уме ли?..
Да как у тебя язык повернулся такое слово
сказать?
— Добрая она у нас, Фленушка, и смиренная, даром что покричит иной раз, —
сказала Настя. — Сил моих не станет супротив мамыньки идти… Так и подмывает меня, Фленушка, всю правду ей рассказать… что я… ну,
да про него…
— Нет, Фленушка, совсем истосковалась я, —
сказала Настя. — Что ни день, то хуже
да хуже мне. Мысли даже в голове мешаются. Хочу о том, о другом пораздумать; задумаю, ум ровно туманом так и застелет.
—
Да нет,
скажи, пожалуйста. Милая, голубушка,
скажи, — приставала Настя, горячо обнимая и порывисто целуя Фленушку.
—
Да что ж говорил он? — умоляла Фленушку Настя. — Не мучь!.. И без того тошно…
Скажи поскорей.
— Говорил, что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с горя
да тоски деваться не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой
сказать ему.
— Рада бы починить,
да не умею, —
сказала Фленушка. — Надо столяра.
— Не токарево это дело, голубушка, —
сказал Патап Максимыч. — Из наших работников вряд ли такой выищется… Рад бы пособить,
да не знаю как. Не знаешь ли ты, Алексей? Не сумеет ли кто из наших пяльцы ей починить?
—
Да ты порожние пяльцы тащи, шитье-то вынь, —
сказал Патап Максимыч. — Эка недогадливая!
— Ишь ты! Еще притворяется, —
сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?..
Да знаешь ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с отцом до того дошло, что еще бы немножко, так и не знаю, что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?