Неточные совпадения
— Вот тебе раз! —
сказал он и поглядел около себя. —
Да вот! — Он указал на полицейского чиновника, который упорно глядел в одну сторону.
—
Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. —
Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
— Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, —
сказала Анна Васильевна, — если опять забуду
да свою трефовую даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась. И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, —
скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития,
да? а я всякий день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами
сказали, что я не понимаю их жизни.
Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
—
Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко
сказать «мужик» или «баба»,
да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
—
Да..„. конечно, — задумавшись,
сказала она. — Как же?
—
Да ты все врешь! —
скажет иногда слушатель-скептик, — Василий Никитич этого не говорил!
— Этакую дрянь нашли,
да и нянчатся! Пошел ты прочь, жалкое создание! —
скажет он.
Но это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам.
Да еще кто-то
сказал ему, что при таланте не нужно много и работать, что работают только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай
да рисуй, а ужо спасибо
скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [
Да у вас, сударь, и в самом деле талант! (фр.)] —
сказал тот, посмотрев его рисунок.
— Почтенные такие, —
сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят
да шепчутся,
да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют
да живут!
«Я… художником хочу быть…» — думал было он
сказать,
да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не
сказал.
— Стало быть, прежде в юнкера — вот это понятно! —
сказал он. — Вы
да Леонтий Козлов только не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение.
— У вас есть талант, где вы учились? —
сказали ему, — только… вон эта рука длинна…
да и спина не так… рисунок не верен!
— Что? —
сказал тот, — это не из наших. Кто же приделал голову к этой мазне!..
Да, голова… мм… а ухо не на месте. Кто это?
— Вы не умеете рисовать, —
сказал он, — вам года три надо учиться с бюстов
да анатомии… А голова Гектора, глаза…
Да вы ли делали?
— Oui, il etait tout-а-fait bien, [
Да, вполне (фр.).] —
сказала, покраснев немного, Беловодова, — я привыкла к нему… и когда он манкировал, мне было досадно, а однажды он заболел и недели три не приходил…
— Я была очень счастлива, —
сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. —
Да, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…
—
Да, —
сказала она, — счастлива: я никогда не видала недовольной мины у Paul, не слыхала…
—
Да, я была счастлива, — решительно
сказала она, — и уже так счастлива не буду!
—
Да, — перебил он, — и засидевшаяся канарейка, когда отворят клетку, не летит, а боязливо прячется в гнездо. Вы — тоже. Воскресните, кузина, от сна, бросьте ваших Catherine, madame Basile, [Катрин, мадам Базиль (фр.).] эти выезды — и узнайте другую жизнь. Когда запросит сердце свободы, не справляйтесь, что
скажет кузина…
— А что
скажет cousin —
да?
—
Да, —
сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Нет еще, барышня, —
сказала та, —
да его бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
— Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница.
Да войди сюда, не дичись! —
сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
—
Да, читает, только никогда не
скажет что и книги не покажет, не
скажет даже, откуда достала.
—
Да, —
сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине
да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь
да рисовать!
—
Да… братец… — весело
сказала она и потянулась было к нему.
— Так и быть, —
сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь!
Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
— Вот — и слово дал! — беспокойно
сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий!
Да как ты жил, что делал,
скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
—
Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком… —
сказала она, не решаясь говорить.
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и если печальный конец в книге — я не стану читать. Вон «Басурмана» начала,
да Верочка
сказала, что жениха казнили, я и бросила.
—
Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! — с одушевлением
сказала она.
— Что ж стоите?
Скажите merci
да поцелуйте ручку! Ах, какой! —
сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня.
Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не
скажешь?
—
Да, мое время проходит… —
сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. — Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…
—
Да, художник! — со вздохом
сказал Райский, — художество мое здесь, — он указал на голову и грудь, — здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и вот еще я почти не начал…
— Сиди смирно, —
сказал он. —
Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
— Хорошо,
да все это не настоящая жизнь, —
сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
—
Да, в столице все впечатления скоро проходят! —
сказала она томно. — Как хорош ваш дорожный туалет! — прибавила потом, оглядывая его.
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что
скажут люди: обедал у чужих — лапшу
да кашу: как будто бабушке нечем накормить.
— Покурить хочется,
да сигары забыл у вас на столе, —
сказал он.
— Вот что я сделаю, —
сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем;
да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— Все в родстве! — с омерзением
сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса
да Яков и есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все
скажут… Губернатор его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства
да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз,
да не знала, с чего начать. Не
сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы
сказали, а потом и я
сказал. «Э! —
сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и есть этот чиновник.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми.
Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам
скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он, для порядка, всем ставит фонари под глазами — и правому и виноватому.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь
скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай тебе еще награду за это?
Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах ты, рожа!
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и
скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег;
да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону,
скажи, барин не плотит: прогон, мол,
скажи, казенный.
Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.