Неточные совпадения
— Иной раз и убрал бы,
да вы же сами не даете, —
сказал Захар.
— Уж кто-то и пришел! —
сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам,
да и только! Кто бы это так рано?
—
Да… никак, —
сказал Обломов.
— К святой, —
сказал он. — Но сколько дела — ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии,
да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!
— Нездоровится что-то, не могу! — сморщившись,
сказал Обломов. —
Да и дела много… нет, не могу!
— Молодец! —
сказал Обломов. — Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти,
да дома еще — ой, ой!
—
Да, беззаботный! —
сказал Обломов. — Вот я вам сейчас покажу письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите: беззаботный! Откуда вы?
—
Да, это в самом деле реальное направление, —
сказал Обломов.
—
Да, в особенности для меня, —
сказал Обломов, — я так мало читаю…
— Нет, не все! — вдруг воспламенившись,
сказал Обломов, — изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца,
да и человека тут же не забудь.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает,
да и
скажет только: «Оставьте, я после посмотрю…
да, оно почти так, как нужно».
Встретится ему знакомый на улице. «Куда?» — спросит. «
Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «Пойдем лучше со мной, —
скажет тот, — на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и он идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.
— Что вы, какой холод! Я не думал к вам сегодня, —
сказал Алексеев, —
да Овчинин встретился и увез к себе. Я за вами, Илья Ильич.
—
Да, большой убыток, —
сказал Алексеев, — две тысячи — не шутка! Вот Алексей Логиныч, говорят, тоже получит нынешний год только двенадцать тысяч вместо семнадцати.
—
Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну, что ты его трогаешь? —
сказал Обломов. — Давай, Захар, что нужно!
— Ах,
да и вы тут? — вдруг
сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. — Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел
сказать…
—
Да я не Афанасьев, а Алексеев, —
сказал Алексеев, — у меня нет родственника.
— Дайте-ка табаку! —
сказал Тарантьев. —
Да у вас простой, не французский? Так и есть, —
сказал он, понюхав, — отчего не французский? — строго прибавил потом.
— Ну, я пойду, —
сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться…
Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
—
Да что ж мне до всего до этого за дело? —
сказал с нетерпением Обломов. — Я туда не перееду.
— Теперь мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение…
Да знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг
сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
—
Да, вот этого еще недоставало: старика в смирительный дом! —
сказал Обломов. — Дай, Захар, фрак, не упрямься!
— Очините,
да и Бог с вами, подите куда-нибудь! —
сказал Обломов. — Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете.
— Ни шагу без этого! —
сказал Илья Ильич. — Ну, хоть подними же, что уронил; а он еще стоит
да любуется!
— И не отвяжешься от этого другого-то что! —
сказал он с нетерпением. — Э!
да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков! Я отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.
— Ну, ты никогда этак не кончишь, —
сказал Илья Ильич, — поди-ка к себе, а счеты подай мне завтра,
да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча денег! Говорил, чтоб понемножку платить, — нет, норовит все вдруг… народец!
— Ну, уж не показывай только! —
сказал Илья Ильич, отворачиваясь. — А захочется пить, — продолжал Обломов, — взял графин,
да стакана нет…
— То-то же! —
сказал Илья Ильич. — Переехал — к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь
да осталось; шторы привесить, картинки приколотить — душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
— Я думал, что другие, мол, не хуже нас,
да переезжают, так и нам можно… —
сказал Захар.
— Ну, теперь иди с Богом! —
сказал он примирительным тоном Захару. —
Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До чего довел!
— Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?.. —
сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. —
Да, отчего?.. Должно быть… это… оттого… — силился выговорить он и не выговорил.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич,
да красавицы, что ни в сказке
сказать, ни пером описать.
— Э!
Да галерея-то пойдет опять заново! —
сказал старик жене. — Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!
— Кто ж бы это гость? —
скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи!
Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись
да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе…
Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!
—
Да, —
скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был, Бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!
— Одна ли Анна Андреевна! —
сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого,
да всё деньгами…
—
Да, темно на дворе, —
скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то.
Да верхлёвский дьячок видал меня, он и
сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— Искала, искала — нету рецепта, —
сказала она. — Надо еще в спальне в шкафу поискать.
Да как посылать письмо-то?
А не то, так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него,
да и
скажет...
— Э, какое нездоров! Нарезался! —
сказал Захар таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. — Поверите ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу,
да вон теперь и завалился.
— Он к вам частенько, —
сказал дворник, — надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний,
да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для него тут караулить крыльцо-то!
— Какой дурак, братцы, —
сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки
да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову,
да шла бы в монастырь, на богомолье…»
—
Да как всегда: бесится с жиру, —
сказал Захар, — а все за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: все насчет квартиры-то! Бесится: больно не хочется съезжать…
—
Да даром, —
сказал Захар, не обратив опять никакого внимания на слова перебившего его лакея, — нога еще и доселева не зажила: все мажет мазью; пусть-ка его!
— Ну, что за беда, коли и
скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит,
да и за волосы…
—
Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, —
сказал Андрей.
— Какой плут этот староста! —
сказал он. — Распустил мужиков,
да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты,
да и пустить на все четыре стороны.
—
Да пусть их! — беспечно
сказал Штольц. — Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему не выгодно, то и тебе не выгодно: зачем же его держать?
— Отдали кому-нибудь,
да и забыли, —
сказал Захар, поворачиваясь к двери.