Неточные совпадения
Только матушка Манефа с той поры, как вы уехали, все грозит разогнать наши беседы и келарню по вечерам запирать, чтобы
не смели,
говорит, собираться девицы из чужих обителей.
— Уж пытала я, пытала у ней, —
заметила Аксинья Захаровна, — скажи,
мол, Настя, что болит у тебя? «Ничего,
говорит,
не болит…» И ни единого слова
не могла от нее добиться.
— Да ты белены объелся али спьяну
мелешь, сам
не знаешь что? — сказала Фленушка. — Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи
говорила… А?..
— Сначала речь про кельи поведи,
не заметил бы, что мысли меняешь.
Не то твоим словам веры
не будет, —
говорила Фленушка. — Скажи: если,
мол, ты меня в обитель
не пустишь, я,
мол, себя
не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит:
не робей,
смело говори да строго, свысока.
— Так и отцу
говори, — молвила Фленушка, одобрительно покачивая головою. — Этими самыми словами и
говори, да опричь того, «уходом» пугни его. Больно ведь
не любят эти тысячники, как им дочери такие слова выговаривают… Спесивы, горды они… Только ты
не кипятись, тихим словом
говори. Но
смело и строго… Как раз проймешь, струсит… Увидишь.
— Особенно по весне, как дома меня
не будет, —
говорил он, — смотри ты, Аксинья, за ней хорошенько. Летом до греха недолго. По грибы аль по ягоды, чтоб обе они и думать
не смели ходить, за околицу одних
не пускай, всяко может случиться.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да
не мешай. Ты вот что делай: приедет жених,
не прячься,
не бегай,
говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я,
мол, в скитах выросла, из детства,
мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить,
не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А ты слушай да речей
не перебивай, — вступился Патап Максимыч, и безмолвная Аксинья Захаровна покорно устремила взор свой к Снежкову: «
Говорите,
мол, батюшка Данило Тихоныч, слушать велит».
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду…
Не смей про это никому
говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как
не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
—
Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. — Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом деле бабьего вранья на свинье
не объедешь?.. Коли путное что хотела сказать —
говори скорей, — спать хочется.
— Позвать, отчего
не позвать! Позову — это можно, —
говорил дядя Онуфрий, — только у нас николи так
не водилось… — И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки, сказал: — Кликни ребят, Петряюшка, все,
мол, идите до единого.
— Дело
говоришь, —
заметил дядя Онуфрий, — лишний человек в пути
не помеха. Кидай, ребята! — промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку.
—
Говорила я ему про вашу бедность и нужды, вот приходит,
мол, Сырная неделя, к великой Четыредесятнице приуготовление, а нашим сиротам
не на что гречневой мучки купить да маслица. И Патап Максимыч пожаловал вам, братие и сестры, по рублю ассигнациями на двор.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. — Сказал, что тут прежде всего воля родительская, если,
мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы,
мол,
не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь
не говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому ни гугу, лучше будет.
— Из окольных, — ответила Манефа. — Нанимал в токари, да ровно он обошел его: недели,
говорю,
не жил — в приказчики. Парень умный, смиренный и грамотник, да все-таки разве можно человека узнать, когда у него губы еще
не обросли? Двадцать лет с чем-нибудь… Надо бы, надо бы постарше… Да что с нашим Патапом Максимычем поделаешь, сами знаете, каков. Нравный человек — чего захочет, вынь да положь, никто перечить
не смей. Вот хоть бы насчет этого Алексея…
Девки на возрасте…» Так и слушать, сударыня,
не хочет: «Никто,
говорит,
не смеет про моих дочерей пустых речей
говорить; голову,
говорит, сорву тому, кто
посмеет».
— Да так-то оно так, — мялся Пантелей, — все же опасно мне… Разве вот что… Матушке Манефе сам я этого сказать
не посмею, а так полагаю, что если б она хорошенько
поговорила Патапу Максимычу, остерегла бы его да поначалила, может статься, он и послушался бы.
В городу,
мол, Зубкова купца в острог за фальшивые деньги посадили, а доставил-де ему те воровские деньги незнаемый молодец, сказался Красноярского скита послушником…» А Стуколова застанешь в скиту, лишнего с ним
не говори…
— Да что это?.. Мать Пресвятая Богородица!.. Угодники преподобные!.. — засуетилась Аксинья Захаровна, чуя недоброе в смутных речах дочери. — Параша, Евпраксеюшка, — ступайте в боковушу, укладывайте тот чемодан… Да ступайте же, Христа ради!.. Увальни!.. Что ты, Настенька?.. Что это?.. Ах ты, Господи, батюшка!.. Про что знает Фленушка?.. Скажи матери-то, девонька!.. Материна любовь все покроет… Ох, да скажи же, Настенька…
Говори, голубка,
говори,
не мучь ты меня!.. — со слезами
молила Аксинья Захаровна.
— Прости, Христа ради, матушка, —
говорила, кланяясь в ноги, Аркадия. Слезы катились у ней по щекам — отереть
не смела.
— А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… — сказал Василий Борисыч. — «
Не вам,
говорит, мужикам, епископа судить!.. Как
сметь,
говорит, ноге выше головы стать?.. На меня,
говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Зла
не жди, — стал
говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла
не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда
не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех скажи, а имени называть
не смей… Слышишь?
— Там на многолюдстве, в большом собраньи,
не посмела я доложить вам, матушка Августа, про одно дельце, — сказала она. — Матушка Манефа нарóчито послала меня сюда
поговорить с вами.
— А ты молчи да слушай, что люди старей тебя
говорят, — перебил Патап Максимыч. — Перво-наперво обещанье держи, единым словом
не смей никому заикнуться… Слышишь?
— И
не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться
смеешь, — строго сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. —
Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
— Нужда придет — письмо пиши: помогу, —
говорил Патап Максимыч, глядя в окно. — А сам глаз
не смей показывать… Есть ли место на примете?
Но вот окидывает он глазами — сидят все люди почтенные, ведут речи степенные, гнилого слова
не сходит с их языка: о торговых делах
говорят, о ценах на перевозку кладей, о волжских
мелях и перекатах.
— С Богом. Увидишь Патапа Максимыча, поклонись ему да молви про Гришку Филиппова —
не больно бы ему доверялся. Сергей Андреич,
мол,
говорит, что это плут преестественный.
Стали девки
замечать, что дело
не на смех у них становится.
Говорят Параньке...
— Молви, лебедка, матери: пущай,
мол, тятька-то на нову токарню денег у меня перехватит. Для тебя, моя разлапушка, рад я радехонек жизнью решиться,
не то чтобы деньгами твоему родителю помочь… Деньги что?.. Плевое дело; а мне как вам
не пособить?..
Поговори матери-то, Паранюшка… И сам бы снес я, сколько надо, Трифону Михайлычу, да знаешь, что меня он
не жалует… Молви, а ты молви матери-то, она у вас добрая, я от всего своего усердия.
—
Не следует такие речи
говорить, Патап Максимыч. Грех великий!.. —
заметил ему Василий Борисыч.
— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет, что много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а ни в чем успеха
не получили. Все,
говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и
не просите, такой, дескать, строгий о староверах указ вышел, что теперь никакой министр
не посмеет ни самой малой ослабы попустить…
Не смейте,
говорят, и к домам нашим близко подходить, мы вас никогда
не знали и никуда
не посылали!» Так вот они каковы, заступники-то!..
— Пикнуть
не смей, когда я
говорю, — облив его гневным взором, сказала она. — От Параши вздумаешь вильнуть, все расскажу Патапу Максимычу… Себя
не пожалею, а все расскажу… Места на свете
не будет тебе… Со дна моря он достанет обидчика и так отплатит, так отплатит, что даже сказать нельзя…
— Слышать
не хочу…
Говорить мне этого
не смей, — резко ответила Фленушка. — А зачнешь на Дуньку Смолокурову пялить глаза — от того ль родителя, от другого ли плетей ожидай… Слышишь?..
— Ровно
не знает, про что
говорю! — с досадой промолвил Самоквасов. — Третий год прошу и
молю я тебя: выходи за меня… Ну, прежде, конечно, дедушка жив, из дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!.. Что захочу, то и делаю!..
—
Не смей матушку в шутки мешать… — строго, с досадой молвила Фленушка. —
Не смей,
говорю тебе.
—
Не обессудьте, господа честные, глупой моей речи
не осудите, что млад человек неискусен
смеет пред вашим лицом
говорить.
И потому, слезно
молю тебя, потолковее со всеми
поговори, чтоб они гнева своего на нас
не держали за временное наше, а
не всегдашнее, несогласие, но, снисходя к нам, убогим, при таких налегающих на нас бедах, помогли бы своим вспоможением, сколько им Господь нá сердце положит.
— Да, точно что горе, немалое горе! — насмешливо
говорил Патап Максимыч. — Думала вдовьими деньжонками попользоваться. Умрет,
мол, у меня в обители, все капиталы ее достанутся!..
Не выгорело!.. Ха-ха-ха!