Неточные совпадения
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена,
вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети
не грелись, чужого куска
не едали, родительского
дома отродясь
не покидали. И никогда у отца с матерью на мысли того
не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
Марья Гавриловна, купеческая вдова из богатого московского
дома, своим коштом жившая в Манефиной обители и
всеми уважаемая за богатство и строгую жизнь,
не поехала в гости к Чапуриным.
— Куда, чай, в
дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да
все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту
не будет.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен
не остался, — продолжал Патап Максимыч. —
Дома ли у отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе
не получить, сколько я положу. Я бы тебе
все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы
все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и
дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
Я старуха старая, в эти дела вступаться
не могу, а ты свекра должна почитать, потому что он
всему дому голова и тебя поит, кормит из милости».
Тогда только ушла от него Мавра, как он и
дом и
все, что в
доме, дотла прогулял, и
не стало у него ни кола, ни двора.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в
дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку,
все подал. Смотри ж у меня, —
не ровен час,
все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и
не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее
не обидь.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в
дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко
всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня.
Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку,
не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней
не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во
всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни
не бывало. Но
не судьба им была вместе с Груней вырасти.
А тут и по хозяйству
не по-прежнему
все пошло: в
дому все по-старому, и затворы и запоры крепки, а добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне горит. Известно дело: без хозяйки
дом, как без крыши, без огорожи; чужая рука
не на то, чтобы в
дом нести, а чтоб из
дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану Григорьичу. Как делу помочь?.. Жениться?
— Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, — отвечал Иван Григорьич. — Пропащие они дети без матери… Нестройно, неукладно в
дому у меня.
Не глядел бы…
Все, кажись, стоит на своем месте, по-прежнему;
все, кажется, порядки идут, как шли при покойнице, а
не то… Пустым пахнет, кумушка.
После матушки игуменьи выпила Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и
всех, кто тут был, что у господ в хороших
домах так
не водится, никто перед чаем ни настойки, ни мадеры
не пьет.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином.
Не то что людей, домов-то прежних
не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей
не нашел на старом пепелище —
всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч
всю правду старого русского присловья: «
Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про
все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой
не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во
всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
Разумно и правдиво правила Манефа своей обителью.
Все уважали ее, любили, боялись. Недругов
не было. «Давно стоят скиты керженские, чернораменские, будут стоять скиты и после нас, а
не бывало в них такой игуменьи, как матушка Манефа, да и впредь вряд ли будет». Так говорили про Манефу в Комарове, в Улангере, в Оленеве и в Шарпане и по
всем кельям и сиротским
домам скитов маленьких.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных
домах в Петербурге, о больницах и богадельнях, что построит он миру на удивление, думает, как он мели да перекаты на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы
все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже кузнецом был, а теперь посмотри-ка, чем стали Демидовы! Отчего ж и мне таким
не быть…
Не обсевок же я в поле какой!..»
— Кое время
дома живем, храм Божий
не забываем, оно, пожалуй, хоть
не каждо воскресенье ходим, потому приход далеко, а
все ж церкви
не чуждаемся.
—
Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит
все больше. День-деньской только и дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый Божий день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе сходит, в келарню, туда, сюда, а
дома ровно сурок какой.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч послать жену с дочерью на смотрины, была бы в
доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем
не отошли вовремя, однако
все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что, если б
не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь
не стал.
— Ишь ты! — усмехнулся отец. — Я его на Волгу за делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил,
не то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать
не смей самому невесту искать… Каку даст отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом деле пора. Без бабы и по хозяйству
все не ходко идет, да и в
дому жи́лом
не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в
доме.
Макар Тихоныч непомерно был рад дорогим гостям. К свадьбе
все уже было готово, и по приезде в Москву отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко
не миллионер был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки было у него в
домах, в фабриках и капиталах — человек, значит, в Москве
не из последних, а сын один… Стало быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
— Какие шутки! — на
всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду
не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то
не в пример будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну
дом запишу, а опричь того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
Бери зятя в
дом, в чем мать на свет его родила, — гроша, говорю, Евграшке
не дам, — сам женюсь, на ком Бог укажет, и
все, что есть у меня, перепишу на жену.
На волю вышла Марья Гавриловна… Фабрика,
дом, деньги —
все ее. Богатство, свобода, а
не с кем слова перемолвить…
К Пасхе Манефа воротилась в Комаров с дорогой гостьей. Марье Гавриловне скитское житье приятным показалось. И немудрено:
все ей угождали,
все старались предупредить малейшее ее желанье.
Не привыкшая к свободной жизни, она отдыхала душой. Летом купила в соседнем городке на своз деревянный
дом, поставила его на обительском месте, убрала, разукрасила и по первому зимнему пути перевезла из Москвы в Комаров
все свое имущество.
— Пятнадцать лет, матушка, в
доме живу, — говорил он, — кажется,
все бы ихние порядки должон знать, а теперь ума
не приложу, что у нас делается…
— Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна, — стала просить мать Манефа. — Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь будет; дома-то они
все одни да одни — поневоле одурь возьмет, подруг нет, повеселиться хочется, а
не с кем… Здесь Фленушка, Марьюшка… И вы, сударыня,
не оставите их своей лаской… Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за то благодарна буду, уж как благодарна!
С ранней зари по
всему дому беготня, суетня ни на минуту
не стихала…
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе
не мил стал отцовский
дом. Чуть
не с самого первого дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и
все ты делаешь рывком да с сердцем… А только молвил отец: «В Комаров ехать» — ног под собой
не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!..
Не чаяла от тебя!..
На Пасхе усопших
не поминают. Таков народный обычай, так и церковный устав положил… В великий праздник Воскресенья нет речи о смерти, нет помина о тлении. «Смерти празднуем умерщвление!..» — поют и в церквах и в раскольничьих моленных, а на обительских трапезах и по
домам благочестивых людей читаются восторженные слова Златоуста и гремят победные клики апостола Павла: «Где ти, смерте жало? где ти, аде победа?..» Нет смерти, нет и мертвых —
все живы в воскресшем Христе.
— Уповаю на Владычицу.
Всего станет, матушка, — говорила Виринея. —
Не изволь мутить себя заботами,
всего при милости Божией хватит. Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь
все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в
дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит — другая, а зачнет семенить, и рублем
не покрыть. За тобой, матушка, голодом
не помрем.
Стояло ясное, теплое весеннее утро. Солнце весело горело в небесной выси́, в воздухе царила тишина невозмутимая: листочек на деревце
не шелохнется… Тихо в Настиной светлице, тихо во
всем доме, тихо и кругом его. Только и слышны щебетанье птичек, прыгавших по кустикам огорода, да лившаяся с поднебесья вольная песня жаворонка.
И Марья Гавриловна, и Груня с мужем, и Никитишна с Фленушкой, и Марьюшка со своим клиросом до девятин [Поминки в девятый день после кончины.] остались в Осиповке. Оттого у Патапа Максимыча было людно, и
не так была заметна томительная пустота, что в каждом
доме чуется после покойника. Женщины
все почти время у Аксиньи Захаровны сидели, а Патап Максимыч, по отъезде Колышкина, вел беседы с кумом Иваном Григорьичем.
Раскипятится, бывало, на что, — уйму нет на него, близко
не подходи, в
дому все хоронятся, дрожмя дрожат, а она — семилеткой еще была — подбежит к отцу, вскочит к нему на колени да ручонками и зачнет у него на лбу морщины разглаживать.
— А что ей Москва-то? — продолжала Маргарита. — Шарпански и без того ее знать
не хотят.
Не нам с тобой они чета, Фелицатушка: за сборами
не ездят, канонниц по
домам не рассылают, никому
не угождают, а
всех богаче живут.
— На эти восемьдесят целковых девкам приданое справим, тогда у нас в
дому все по-прежнему станет, ровно бы злодеи нас и
не забижали.
Недолго, кажется, прогостил Алексей в
дому родительском — суток
не минуло, а неприветно что-то стало после отъезда его. Старик Трифон и в токарню
не пошел, хоть была у него срочная работа. Спозаранок завалился в чулане, и долго слышны были порывистые, тяжкие вздохи его… Фекла Абрамовна в моленной заперлась… Параня с сестрой в огород ушли гряды полоть, и там меж ними ни обычного смеху, ни звонких песен, ни деревенских пересудов… Ровно замерло
все в
доме Трифона Лохматого.
По селам бабы воют, по деревням голосят; по
всем по дворам ребятишки ревут, ровно во всяком
дому по покойнику. Каждой матери боязно,
не отняли б у нее сынишка любимого в ученье заглазное. Замучат там болезного, заморят на чужой стороне, всего-то натерпится, со всяким-то горем спознается!..
Не ученье страшно — страшна чужедальняя сторона непотачливая, житье-бытье под казенной кровлею, кусок хлеба,
не матерью печенный, щи,
не в родительской печи сваренные.
Знал Скорняков и про то, что опять куда-то уехал Алексей из Осиповки, что в
дому у Патапа Максимыча больше жить он
не будет и что
все это вышло
не от каких-либо худых дел его, а оттого, что Патап Максимыч, будучи им очень доволен и радея о нем как о сыне, что-то такое больно хорошее на стороне для него замышляет…
Василий Борисыч вконец растерялся, стоит как вкопанный, придумать
не может, что делать ему… Убежать — содому, окаянная, на
весь дом, на
всю деревню наделает, перебудит
всех… остаться — придет кто-нибудь, из окошка увидит.
— Толком спрашиваю, толком и ответ давай! — чуть
не на
весь дом крикнул Патап Максимыч.
— В Стоглаве
не про одних купленных в церковны
дома людей говорится… Тамо сказано: «…и
вся какова суть от церковных притяжаний», — сдержанно, но с досадой молвила Манефа.
— Видела?.. Это жених мой, Таня!.. Только ты покаместь об этом никому
не сказывай… никому, никому на свете… Придет Покров — повенчаемся, в городе будем жить. Ты у меня заместо дочери будешь, жениха тебе сыщем славного. Наградим тебя,
всем наградим…
Дом тебе выстрою, обзаведенье
все… Барыней заживешь, в шелках-бархатах станешь ходить… во всяком довольстве будешь жить… Смотри же,
не сказывай, никому
не сказывай!
— Дорогонько-то оно дорогонько, — помолчав, молвила Марья Гавриловна. — А ежели
все в хорошем виде, так денег нечего жалеть. Нá
дом денег
не жаль. Говорится же: что продано, то прожито, что куплено, то нажито…
— Разве что так… — раздумчиво молвил Алексей. — Только знаешь ли?.. Пароход на твои деньги, теперь
дом… Наскажут и
не знай чего… Ведь
все знают, что у меня ни кола, ни двора, за душой ни грóша… Опять же и самому мне как-то совестно… Как же это? Деньги твои, а
дом будет мой?..
— Зачем врать, Сергей Андреич? Это будет неблагородно-с! — пяля изо
всей силы кверху брови, сказал Алексей. — У маклера извольте спросить, у Олисова, вот тут под горой, изволите, чать, знать… А сегодняшнего числа каменный
дом невеста на мое имя покупает… Наследников купца Рыкалова
не знаете ли?.. Вот тут, маненько повыше вас — по Ильинке-то, к Сергию если поворотить.
— А опричь
дома и парохода у нас еще тысяч на сто, а пожалуй, и побольше капиталу наберется, — продолжал Алексей Трифоныч, охорашиваясь перед зеркалом. — И притом же
весь капитал
не в долгах аль в оборотах каких… как есть до последней копеечки в наличии.
—
Не управиться! — ответил Алексей. — Потому что уж оченно много хлопот… Сами посудите, Сергей Андреич: и пароход отправить, и
дом к свадьбе прибрать как следует… Нельзя же-с… Надо опять, чтобы
все было в близире, чтобы
все, значит, самый первый сорт… А к родителям что же-с?.. К родителям во всякое время можно спосылать.
Келейные матери и белицы были почти изо
всех обителей, иноков мало, и то
все такие, что зовутся «перехожими» [Перехожими старцами зовут старообрядских монахов, живущих
не в монастырях, а по
домам в селениях.
— Раненько бы еще, матушка, помышлять о том, — сухо отозвался Марко Данилыч. —
Не перестарок, погодит… Я ж человек одинокий… Конечно, Дарья Сергеевна за
всеми порядками пó
дому смотрит, однако же Дуня у меня настоящая хозяйка… В люди, на сторону, ни за что ее
не отдам, да и сама
не захочет покинуть меня, старого… Так ли, Дунюшка?
Не все приезжали прямо к Манефе, только избранные да много знакомых. Во
всех Комаровских обителях, во
всех сиротских
домах пристало гостей видимо-невидимо.