Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш
дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Оборванные нищие,
Послышав запах пенного,
И те пришли доказывать,
Как счастливы они:
— Нас у порога лавочник
Встречает подаянием,
А в
дом войдем, так из
домуПроводят до ворот…
Чуть запоем мы песенку,
Бежит к окну хозяюшка
С краюхою, с ножом,
А мы-то заливаемся:
«Давать давай —
весь каравай,
Не мнется и
не крошится,
Тебе скорей, а нам спорей...
Пришла старуха старая,
Рябая, одноглазая,
И объявила, кланяясь,
Что счастлива она:
Что у нее по осени
Родилось реп до тысячи
На небольшой гряде.
— Такая репа крупная,
Такая репа вкусная,
А
вся гряда — сажени три,
А впоперечь — аршин! —
Над бабой посмеялися,
А водки капли
не дали:
«Ты
дома выпей, старая,
Той репой закуси...
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого
вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться
не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой
дом приехал! Наказание Божие!
Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Правдин. Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем
доме. Ласкаюсь, однако, положить скоро границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил уже о
всех здешних варварствах нашего начальника и
не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры.
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в
доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в
доме была строгость, чтоб наказать путем виноватого.
Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук
не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и
дом держится, мой батюшка!
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею
весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти
весь город, так что
не было
дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого
не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу
домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Слобода смолкла, но никто
не выходил."Чаяли стрельцы, — говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки
домов), подобно
всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать".
Был у нее, по слухам, и муж, но так как она
дома ночевала редко, а
все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее
не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
Однако ж она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во
всех мало-мальски порядочных
домах города Глупова. Что происходило между ними — это для
всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже
не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Обыкновенно он ничего порядком
не разъяснял, а делал известными свои желания посредством прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались на угловых
домах всех улиц.
В ту же ночь в бригадировом
доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от
всего отпирался.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский
дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак
не мог отделаться от него. И
всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что,
дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в
доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
Всё теперь казалось ему в
доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем уже
не так мило, как прежде.
Туман, застилавший
всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное сердце. Она
не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его
доме. Она вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
В Левинском, давно пустынном
доме теперь было так много народа, что почти
все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать
всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было
не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из
дома с намерением
не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он
всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Всё, что она видела, подъезжая к
дому и проходя через него, и теперь в своей комнате,
всё производило в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только в английских романах, но никогда
не видала еще в России и в деревне.
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во
всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал
не дома, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь шел к ней
не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
Положение казалось безвыходным. Но в
доме Облонских, как и во
всех семейных
домах, было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо — Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что
всё образуется (это было ее слово, и от нее перенял его Матвей), и сама,
не торопясь и
не волнуясь, действовала.
Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая
дом, — хотя и
не надеясь ничего из
всего виденного применить к своему
дому, так это
всё по роскоши было далеко выше ее образа жизни, — невольно вникала во
все подробности, и задавала себе вопрос, кто и как это
всё сделал.
И,
не спросив у отворившего дверь артельщика,
дома ли, Степан Аркадьич вошел в сени. Левин шел за ним,
всё более и более сомневаясь в том, хорошо или дурно он делает.
И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками. Алексей Александрович
не пошевелился и
не изменил прямого направления взгляда. Но
всё лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это
не изменилось во
всё время езды до дачи. Подъезжая к
дому, он повернул к ней голову
всё с тем же выражением.
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой
дом, как славно
всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в
доме Левиных,
не могло быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина при
всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом
не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее
всё еще
не было сделано.
Узнав
все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из
дома с тем, чтобы
не возвращаться до поздней ночи.
Но с тех пор как она, после несчастия, постигшего Каренина, взяла его под свое особенное покровительство, с тех пор как она потрудилась в
доме Каренина, заботясь о его благосостоянии, она почувствовала, что
все остальные любви
не настоящие, а что она истинно влюблена теперь в одного Каренина.
Нынче он целый день
не был
дома, и ей было так одиноко и тяжело чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела
всё забыть, простить и примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас… чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот
всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю
дома.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей
всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она
не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о
доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что
не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Всё шло хорошо и
дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже
всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
— Отжившее-то отжившее, а
всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред
домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а
всё вы для клумбочек цветочных
не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год
не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?
Положение нерешительности, неясности было
все то же, как и
дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была
не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем
дома; она
не должна была придумывать, что ей делать.
Большой
дом со старою семейною мебелью;
не щеголеватые, грязноватые, но почтительные старые лакеи, очевидно, еще из прежних крепостных,
не переменившие хозяина; толстая, добродушная жена в чепчике с кружевами и турецкой шали, ласкавшая хорошенькую внучку, дочь дочери; молодчик сын, гимназист шестого класса, приехавший из гимназии и, здороваясь с отцом, поцеловавший его большую руку; внушительные ласковые речи и жесты хозяина —
всё это вчера возбудило в Левине невольное уважение и сочувствие.
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты видишь мою жизнь. Но ты
не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы
не одни… Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я ничего
не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет… Я по
всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне
дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
— Да что же интересного?
Все они довольны, как медные гроши;
всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого
не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело
дома! Проснешься
не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько,
всё обдумаешь,
не торопишься.
Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье
не только соответствовали общему тону новой роскоши
дома, но, казалось, были еще роскошнее и новее
всего.
Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей
не нравился самый
дом их; что-то было фальшивое во
всем складе их семейного быта.
— Это
не родильный
дом, но больница, и назначается для
всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он сел в кресло и стал двигать его. — Он
не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
Весь день этот Анна провела
дома, то есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна
всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал
дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— А! — сказала она, как бы удивленная. — Я очень рада, что вы
дома. Вы никуда
не показываетесь, и я
не видала вас со времени болезни Анны. Я
всё слышала — ваши заботы. Да, вы удивительный муж! — сказала она с значительным и ласковым видом, как бы жалуя его орденом великодушия за его поступок с женой.
Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней
всё то, чего он желал от жены: она была бедна и одинока, так что она
не приведет с собой кучу родных и их влияние в
дом мужа, как его он видел на Кити, а будет
всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни.
― Только
не он. Разве я
не знаю его, эту ложь, которою он
весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего
не понимает,
не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном
доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?
— Расчет один, что
дома живу,
не покупное,
не нанятое. Да еще
всё надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство!
Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить, да еще к мировому судье.
После дождя было слишком мокро, чтобы итти гулять; притом же и грозовые тучи
не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и чернея, по краям неба.
Все общество провело остаток дня
дома.
На его квартире никого уже
не было
дома:
все были на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать про него, и из конюшни два раза прибегал мальчик.
Всё дело спорилось у нее, и еще
не было двенадцати, как
все вещи были разобраны чисто, аккуратно, как-то так особенно, что нумер стал похож на
дом, на ее комнаты: постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.